Проблемы, порожденные количественным ростом и обнищанием низших слоев общества, не имели легкого решения. Оказание помощи беднякам в XVIII в. по-прежнему регулировалось елизаветинским Законом о бедных и Актом об оседлости 1662 г. В своих худших проявлениях они могли сделать жизнь неимущего работника и его семьи сравнимой с положением американских рабов или русских крепостных, если не хуже. Помощь бедным могла ограничиваться выдачей минимального количества пропитания со стороны скупых соседей или пребыванием в работном доме, где бедняка оставляли на произвол безжалостному хозяину, выжимавшему прибыль с помощью безжалостной эксплуатации людей, вверенных его попечению. Законы об оседлости предусматривали принудительное проживание в приходе по месту рождения всех тех, кто не проживал в домах стоимостью менее 10 фунтов стерлингов в год, — совсем не маленькая сумма в те годы. На практике эти драконовские нормы были менее жесткими, Помощь бедным составляла основную статью расходов большинства церковных приходов, и к концу XVIII в. она выросла до огромных размеров. Зачастую такая помощь представляла собой систему регулярных выплат пособий и в определенной степени учитывала рост цен и повышение общего уровня жизни. Законы об оседлости исполнялись лишь в ограниченном масштабе. К несчастью, их главными жертвами становились женщины, дети и старики — как раз те, чье содержание ложилось бременем на приход, в котором они проживали. Но даже с учетом этого, ограничения на передвижение во второй половине века на практике были не значительными. Огромный спрос на рабочую силу в промышленности вряд ли мог быть удовлетворен, если ограничения пытались исполнять всерьез.

В этом столетии, как и в любом другом, имущие испытывали мало добрых чувств по отношению к беднякам, Но с большим негодованием они относились к преступности. Общество, основанное на коммерции, давало больше соблазнов и сильнее побуждало к совершению незаконных действий. Яркие проявления преступности, такие, как ограбления на дорогах, и более интересные с социологической точки зрения, такие, как нарушения законов об охоте, традиционно привлекают много внимания. Но преступность в основной своей части была представлена той или иной формой мелкого воровства, посягательства на собственность, что стали считать постоянно возрастающей угрозой, особенно в городских районах. В условиях этой волны преступности, масштабы которой, вне всякого сомнения, преувеличивались, но которая, тем не менее, была достаточно ощутимой, наличных средств для защиты собственности оказалось недостаточно. Городская преступность вызвала необходимость создания эффективных полицейских сил, способных расследовать преступления и выдвигать обвинения против преступников (если, конечно, она не допускала более мягких средств «лечения»!). Но полиция сама по себе тоже представляла опасность, не в последнюю очередь связанную с ее возможным использованием в целях политической опеки. Потенциальная угроза, представленная любой формой организованных сил под командой властей, воспринималась очень серьезно, Мало кто воспринял бы ту мысль, что при содержании минимальной регулярной армии можно было бы позволить менее знакомой и не менее злой силе занять место полиции, Вследствие этого, если не брать в расчет небольшие и отдельные исключения, например такие, как деятельность братьев Филдинг в Лондоне, значительного улучшения в данной области за столетие достигнуто не было. Наоборот, власти сделали ставку на обычное запугивание, угрозу высылки или смерти даже за сравнительно незначительные нарушения закона. В этот период процветала практика вынесения смертных приговоров за мелкие преступления, против которой гневно выступали реформаторы начала XIX в. Фактически это был единственный способ преградить дорогу потоку преступлений против собственности. Но и он был обречен на неудачу, так как присяжные признавали людей виновными, а судьи выносили приговоры только в отношении тех, чья вина не вызывала сомнений. Число приговоров было небольшим по сравнению с действительным количеством преступлений. Даже после вынесения смертного приговора оставалось много шансов на отсрочку его исполнения по требованию судьи или высокопоставленного покровителя. Таким образом, процесс правосудия неизбежно вовлекался в общий сумбур непоследовательной политики и политических манипуляций, характерных для того времени.

Если бедняки тщетно обращались к государству, то к Церкви они обращались лишь со слабой надеждой. У Церкви XVIII в. была не лучшая репутация в отношении того, что сегодня назвали бы социальной политикой. Было бы трудно ожидать, что Церковь, встроенная в патронатную структуру георгианской эпохи, будет с настойчивостью осуществлять деятельность, вступающую в противоречие с господствующими настроениями. В то же время в целом такая репутация была незаслуженной. Зачастую подвергается забвению весь масштаб благотворительной деятельности в XVIII в. Это объясняется в основном тем, что в подавляющем числе случаев она носила добровольный и неформальный характер. При отсутствии официальных и государственных документов, отражающих направления и содержание благотворительной деятельности, как это было в более позднюю и даже в более раннюю эпохи, она легко может выпасть из поля зрения. Однако документальный материал множества учреждений в области образования, здравоохранения и отдыха поразителен по своему богатству и сохранности. Зачастую благотворительная деятельность была отмечена покровительственным и снисходительным отношением к тем людям, в помощь которым она и предназначалась, хотя одним из ее мотивов являлось желание поставить преграду перед социальной и политической угрозой со стороны неимущих. Но это характерно и для других периодов. В то же время общий масштаб такой деятельности по-прежнему впечатляет. С помощью пожертвований и благотворительных объединений — главных элементов данного движения — строились школы, оснащались больницы, открывались дома призрения, контролировались общества взаимопомощи. И во всем этом принимала активное участие Церковь, или, вернее, церкви. И не в последнюю очередь свою активность в этом процессе проявлял класс, обруганный последующими реформаторами, — сановники Англиканской церкви, ее епископы, архидиаконы, приходские священники и каноники.

Стоит отметить один парадокс в позиции Церкви в XVIII в. Влияние «естественной» религии в начале столетия привело к тому, что основной акцент стали делать скорее на деяния, чем на веру. Христианами считались те, кто вел себя как христиане, и благотворительность являлась наиболее очевидным выражением религиозного благочестия. Однако рациональная религия, какой бы великодушной она ни была, не предлагала достаточного духовного утешения тем, кому недоставало образования или интеллекта, чтобы удовлетвориться рационализмом. Духовная энергия всех основных церквей на глазах слабела под влиянием веротерпимости. Главные направления сектантства, терзаемые теологическими спорами, обусловленными тем вызовом учению о Троице, который был брошен деизмом, явно ослабели в качестве общественной силы, отступив, по крайней мере в тот период, под традиционную защиту городского среднего класса. Церковь в сельских районах продолжала выполнять свою во многом беспорядочную работу, которая, как и всегда, зависела от местопребывания и личной самоотдачи ее священнослужителей. В городах она слишком зависела от благовоспитанных прихожан из среднего класса, которые могли оказывать поддержку бедным городским приходам и финансировать украшение или ремонт церковных зданий, слишком зависела, чтобы позволить себе отстраниться от них или взывать к их совести, как это делали диссентеры.