и кеврольский народ, которому и свою избу вычинять очень трудно и некогда: все в отлучках за промыслами и за ячменным хлебцем вдали, где-нибудь на море.

При такой-то церкви жил и тот поп, о котором сохраняется в тамошнем народе живая память. Жил он, конечно, на погосте: на высокой и красивой горке – далеко кругом видно. «Звону много, а хлеба на погосте – ни горсти».

На погостах, как известно, крестьяне не селятся иначе как на вечные времена до второго Христова пришествия. Их кладут около церкви в гробах, а живут в трех-четырех избах только церковники: поп-батюшка с многочисленным семейством и работницей, да кое-где дьякон, да два дьячка, если не считать на иной случай старого и безголосого, доживающего свой век на пономарской ваканции.

На таком-то погосте проживал и тот священник, с которым случились дивные происшествия.

Жил он тут очень долго – и сильно маялся. Окольным мужикам было не лучше, да те, по крайней мере, зверя били, а священникам, приносящим бескровную жертву, как известно, ходить на охоту, то есть проливать кровь, строго воспрещено издревле. Если крестьян очень потеснит нужда и обложит со всех сторон бедами, они выселятся на другое место и семьи уведут. Стало в храме добрыми молельщиками и доброхотными дателями меньше. В тех местах, сверх того, охотлив народ уходить в раскол беспоповщины: свадьбы венчают кругом пня, хоронят мертвых плаксивые бабы; при встрече со священником норовят изругать и плюнуть на след. Не стало попу житья и терпенья, хоть сам колокольне молись, а про одного себя пел он обедни что-то чуть ли не десять лет кряду. На этот раз, по необычному на Руси случаю, этот поп был очень счастлив: вдов и бездетен.

Решился он на крайнее дело: со слезами отслужил обедню в последний раз в церкви, поплакал еще на могилках, да по пословице «Живя на погосте, всех не оплачешь». Помолился он на все четыре стороны ветров, запер церковь замком и ключ в реку бросил. Сам пошел куда глаза глядят: искать в людях счастья и такого места, где бы можно было поплотнее усесться.

«Идет он путем-дорогой, – рассказывал мне, по приемам архангельского говора, нараспев, старик с Мезени. – Шел он дремучей тайболой, низко ли – высоко ли, близко ли – далеко ли, челком (целиком) – ижно пересадился, изустал. Навстречу ему пала новáя (иная) дорога. А по ней идет старец седатый и с лысиной во всю голову – шибко залéтный (очень старый). Почеломкалися: кто да откуда и куда путь держишь? – Да так, мол, и так (обсказывает поп-от). – Да и я, батюшко, тоже хожу да ищу по миру счастья (старец-от): хорошо нам теперь, что встрелись. Худо порато, что ты черкву свою покинул и замкнул: ты в гости, а черти на погосте. И какой же приход без попа живет? Не урекать мне тебя, когда в дороге встрелись, а быть, знать, тому, как ведется у всех: пойдем вместях. Я тоже бедный. Станем делить, что есть, вместе, чего нет – пополам.

Согласилися. Шли – прошли, до большущего села дошли: в облюделое место попали. Постучались оны под окном в перву избу: пустили их ночевать и накормили вдосталь-таки, не уедно да улёжно. Да и обсказывают им про такое-то ли страшенное матерущее дело. У самого богатеющего мужика один сын есть, как перст один: вселился в того богателева сына бес лукавый. Днем бьет его до кровавой пены, ночью в нем на нехороший промысел ходит: малых деток загрызает, да стал и за девок приниматься. Заскучали мужички, а пособить нечем. Сам отец большие деньги сулит, кто беса выгонит: бери, сколь на себе унесть сможешь. А поп-от тут и замутился умом, и товарищу покучился:

– Хорошо бы теперь деньги-то на голодные зубы. Эка втóра и лих мне! – способить (лечить) не умею.

А старец-от на ответ:

– Однако попробуем – я умею. Ты ступай затым за мной – быть-то бы я тебя затым в помощники взял.

Пришли оны к богателю и обсказались. Вывели к ним парня, что моржа лютого: глазищи кровью налиты и, словно медведь, норовит как бы зубами схапать да ногтями драть. Старичок взял свой меч и рассек его пополам: одну половинку в реке помыл, другую половинку в реке помыл. Перекрестил обе, сложил вместях: стал жив человек. И пал затым ему сын в ноги, благодарит Миколу многомилосливого.

Вот тут я тебе на Николу рассказываю (заметил старик): да, надо быть, он самый и был, затым, что у него в руках ниоткуда меч взялся, как его и на иконах пишут. А черковь-то свою он завсегда при себе имеет. Носит он ее на другой руке: за то, знать, он попа-то и попрекнул при встрече.

Дошло у них дело до расчета. Богатый мужик в своем слове тверд, что камень: привел их в кладуху кладену из кирпича, да столь большую, что и сказать неможно. Справа стоят сусеки с золотом, слева стоят сусеки с серебром: по медным деньгам лаптями ходят, денег – дивно.

– Берите, сколько на себе унесете!

И почал поп хватать горстями золото: полну пазуху навалил, полны карманы наклал (знаешь, какие они шьют глубокие), в сапоги насовал, в шапку: жадает. Начал уж за щеки золотые деньги закладывать, да еще товарища в бок толкает:

– Что же ты не берешь? – и приругнул даже, – победнился.

– А мне-ка, – говорит старец, – ничего не надо.

– Да хоть чего-нибудь схвати! – поп-от.

Сказано: поповы глаза жадные, завидущие. Взял старец с полу три копиецки и разложил их по карманам и третью за пазуху пехнул. И из села пошли. Поп одва ноги волочит – столь тяжело ему! Прошли лесом, а он и пристал: отдохнуть припросился, ясти похотел. Из себя телесный такой мужик был!

Пеняет ему старец, святой угодничек:

– Вот ты денег-то нахватал, а хлеба на дорогу не выпросил. Денег при себе много, купить не у чего, а на животе скёт. Я, вот, запаслив: у меня три просвирки осталось. Одну дам тебе, другую – сам съем. Отдохнем да поспим маленько; проспимся – я третью просвирку пополам разломлю.

Съел поп свою просвирку, да словно бы ему еще хуже стало. Скажу уж, согрешу с попом вместе: попово-то брюхо из семи овчин шито. Старец положил кулачок под головку, и заснул батюшко, а поп-от из кармана у него просвирку-ту схитил и съел и спит, словно правый. Пробудился старец: нету просвирки.

– Ты, поп, съел?

– Нету, – говорит.

– Может, зверь лесной приходил?

– Мало ли его по лесу-то шатается.