Перед самым рассветом он увидел на правом от себя берегу небольшое селение. Тёмные низкие избы враждебно темнели среди ночной белизны снега. Селимхан проехал мимо, чувствуя, как всё его тело превратилось в сплошную лютую зиму. Он всё же собрался с духом и, сойдя с коня, исполнил утренний намаз. Ночь кончалась, начинался рассвет. Проехав ещё не менее двух фарсангов, Селимхан наконец-то увидел у реки какую-то бабу, которая шла с вёдрами к проруби. За бабой на берегу виднелись избы и кладбище, низёхонькая церквушка. Увидев конного татарина, баба испугалась и бросилась было наутёк, но Селимхан, поскакав на неё, крикнул:

— Стой, не то стрела пускай буду!

Она остановилась. Он приблизился к ней и спросил, что это за деревня или село.

— Богородицкое, — ответила баба.

— Какай такай Богородец? А река какай? Суходрев?

— Какой те Суходрев, баскак-батюшко! — махнула рукой баба. — Не Суходрев, а Шаня.

— Шаня? — удивился Селимхан. — А Суходрев?

— За спиной у тебя, — рассмеялась баба и тотчас прикрыла рот рукой. — Проехал, родимец!

Теперь Селимхан понял, что, покуда он ночью задрёмывал, конь его свернул из русла Суходрева в русло Шани, впадающей в Суходрев, а значит, путешествие Селимхана невольно затягивалось. Он находился где-то между Медынью и Мятлевом, а значит, до Воротынска ему отсюда было ехать столько же, сколько от Малоярославца. Все ночные мучения — псу под хвост!

От ужаса и досады Селимхану захотелось спрыгнуть с коня и задушить ни в чём не повинную женщину руками, ибо никакого оружия при нём не было. Выругавшись длинным татарским ругательством, он развернул коня своего и отправился в противоположном направлении. Несчастнее человека, чем он, не было во всей округе в те минуты. Баба могла и нарочно наврать ему, чтобы сбить с толку. Кроме того, она могла кликнуть мужиков и устроить погоню за одиноким татарином. Но главное — утро лишь немного смягчило мороз, день вставал не такой солнечный и приветливый, как вчера. С севера дул холодный и влажный ветер. Селимхану уже не хотелось впиваться зубами в кадык князя Ивана, не хотелось идти вместе с воинами Ахмата и видеть, как они будут громить непокорных и наглых урусов, не хотелось и зрелища сдираемых кож. Острая мечта о костре и теплом питье и пище полностью владела всем существом Селимхана.

Лишь к вечернему намазу усталый, еле плетущийся от бессилия и голода конь Селимхана привёз своего обледенелого хозяина в ставку хана Ахмата. Хан жил в богатом доме князей Воротынских, и первым делом несчастный посол подумал о том, что Ахмату, должно быть, уже и не хочется никуда уходить из Воротынска.

Молча поклонившись хану, мёрзлый посол протянул ему рваную и растоптанную басму.

— Что это?! — отпрянув в ужасе, как будто Селимхан протягивал ему гадюку, воскликнул Ахмат.

— Это сделал Иван, — тяжело ворочая языком, ответил посол. У него уже начинался жар. Хотелось поскорее отчитаться перед господином и лечь спать. Даже есть и пить уже не хотелось. — Ещё он растоптал ногой твоё священное изображение.

— А где Зальман и Джамиль?

— Убиты.

— Урусами?

— Да. Позволь мне теперь отправиться на покой, о великий хан, ибо я валюсь от усталости и простуды, — пробормотал Селимхан жалобно, но взглянув на Ахмата, понял, что не скоро суждено ему насладиться тёплой постелью.

— Хорзы! — крикнул Ахмат, и когда хорзу принесли, пришлось пить её, давясь и морщась, потом закусывать почти холодным пловом и совсем холодной бараниной, но водка подействовала, взбодрив его на некоторое время; он стал рассказывать обо всём, что случилось в Боровске. Покуда он говорил, ему казалось, будто не он, а кто-то другой говорит вместо него, стоя прямо в нём самом.

Ахмат слушал, сжав губы. Потом он поплыл куда-то в сторону, а Селимхан услышал, как тот, который отчитывался перед ханом, произносит в конце своего рассказа слова из седьмой суры Корана, столь любимые Селимханом:

— Великий хан! Покарай вероломных урусов! — промолвил Селимхан и рухнул на пол без сознания.

Очнулся он оттого, что его чем-то старательно натирали, и в первый миг подумал: «Я умер, и меня умащивают благовониями перед погребением». Он тотчас увидел придворного ханского лекаря Анвера и спросил его:

— Я ещё жив или уже умер?

— Жив, жив, — рассмеялся лекарь. — Лежи, достопочтенный Селимхан, не бойся — я тебя вылечу. Хвала всевышнему, наконец-то пришёл в себя. Целые сутки был без сознания. Метался в бреду, всё проклинал какой-то Суходрев.

— Где Ахмат? — еле-еле выдавил из себя Селимхан.

— Утешься, — ответил Анвер, — он ещё здесь, в своей ставке.

— Как?! Он ещё не повёл тумены на вероломных урусов? Я должен его немедленно видеть!

Селимхан стал подниматься с постели, но в глазах его потемнело, и он увидел себя идущим сквозь облака и мрак. Две скорбные окровавленные тени встретили его и, взяв под руки, повели куда-то. Он узнал их. Это были Зальман и Джамиль.

— Зальман, ты тоже умер? — спросил Селимхан.

— Как видишь, да, — отвечала тень.

— А куда вы ведёте меня? — стал испуганно озираться по сторонам Селимхан.

— Микал и его малаики[154] гонят нас отсюда прочь, — был ответ.

— Я не могу уйти, покуда не поговорил ещё раз с Ахматом! — И Селимхан, вырвавшись из рук двух умерших друзей, стал метаться из стороны в сторону, покуда не услышал голос лекаря Анвера:

— Успокойся, Селимхан, утешься — сам великий хан Ахмат-Илбуга пришёл проведать тебя.

Он открыл глаза и увидел Ахмата, склоняющегося над ним.

— Мой верный Селимхан, — обратился к нему Ахмат, — сможешь ли ты встать с постели и ехать?

— Ехать? — переспросил недоумённо Селимхан. — Куда ехать? Сражаться с вероломными урусами? О великий! Накажи, уничтожь их!

— Я непременно сделаю это, — отвечал Ахмат, — но только не теперь.

— Как не теперь? Почему?

— Сейчас всё складывается не в нашу пользу. Враг слишком силён, он занял господствующее положение на местности, ветер, страшный северный ветер дует и бьёт нам в лицо. Наши воины мёрзнут и умирают от переохлаждения. Огненный бой урусов, увы, сильнее наших стрел. Я увожу свои доблестные войска домой.