Забавно, но ее папа никогда не трогал.

Она не понимала почему. Он бил их мать так, что она не могла ходить. Он лупил Йоши, как подушку. Но ни разу в жизни он не тронул ее.

Она была его маленьким цветком. Его Ханой.

Стояла осень, и урожай бутонов с их жалких лотосов уже собрали и отдали на заводы для переработки в чи. Земля была в ужасном состоянии – почернела и в худшем случае шла трещинами. Во время работы они держались подальше от обугленной почвы. Прошлым летом Хана споткнулась и упала на мертвую землю, и потом целую неделю ее рвало, она лежала в бреду, плача черными слезами.

На улице стояла жара, и брат с сестрой, измученные и грязные, к закату едва ползли домой, как побитые собаки, всё равно желавшие прижаться к ногам хозяина. На столе уже стояли треснувшие тарелки и букет сухой травы. Во главе сидел на коленях отец, уже употребивший полбутылки, и его щеки и нос горели лопнувшими капиллярами. На культе, блестящей и розовой, на месте правой руки не было повязки. На стене за ним, сверкая, как ракушки на безлюдном пляже, висели медали – остатки старой жизни. Трофеи, напоминавшие о том, как переводчик-буракумин спас семнадцать бусименов-кицунэ. Героизм безродного пса сохранил жизни взводу чистокровных членов клана.

Их мать стояла в крохотной кухоньке и варила рис с приправой, которую она выудила бог знает откуда. Бледная кожа, пустой взгляд голубых глаз, черная кайма под ногтями, оставшаяся с тех пор, как она в последний раз красила волосы.

Еще один трофей для героя.

Хана умылась и молча опустилась на колени в ожидании еды. Страх всегда сидел в ней, в самой глубине ее разума. Она слышала, как отец налил себе еще одну рюмку. Тени в комнате удлинялись, чернота вокруг стола медленно сгущалась. Она почувствовала тяжесть на плечах, и в воздухе будто повис в ожидании ответа вопрос.

Что выведет его из себя сегодня вечером?

Йоши опустился на колени напротив нее, на голове у него была шляпа, повязанная под подбородком. Три дня назад он выиграл ее в оичо-кабу у городского парня и ужасно гордился этим. Он расхаживал перед ней, как изумрудный журавль перед самкой, и смеялся разбитыми губами.

– Сними эту штуку, – прорычал отец.

Вот оно. Начинается.

– Почему? – спросил Йоши.

– Потому что ты выглядишь по-дурацки. Это мужская шляпа. Она слишком велика для тебя.

– Разве не ты говорил мне всегда быть мужчиной?

Нет, Йоши, не нарывайся, пожалуйста.

– А мне нравится, такой красавчик, – улыбнулась мать, поставив на стол горшок с дымящимся рисом.

Кожа в уголках усталых голубых глаз, полных любви, собралась морщинками, когда она посмотрела на сына. Ее Маленький Мужчина.

Отец повернулся к ней, и Хана увидела выражение его лица. Ее сердце ушло в пятки, во рту пересохло.

– Что ты, черт возьми, понимаешь? – брызнул он слюной сквозь стиснутые зубы.

О боги…

Мать побледнела еще больше, и нижняя губа задрожала. Она отступила на полшага назад, испуганная, онемевшая. Говорить что-либо в этот момент не стоило – умолять, извиняться, даже просто хныкать. Беспомощная, как полевая мышь в тени черных крыльев.

Здоровой рукой отец схватил бутылку саке, стиснув ее так, что побелели костяшки пальцев, и поднялся на ноги.

– Ты, бесполезная гайдзинская шлюха, что ты понимаешь, я тебя спрашиваю?

И тут он размахнулся. Размахнулся специально для этого.

Хана видела, как бутылка влетела в челюсть матери. Время замерло. В воздух взлетали красные брызги вперемешку с зубами. И тут что-то теплое и липкое упало ей на щеку, а лицо отца в этот момент исказилось до неузнаваемости. Он орал, что должен был оставить ее там, на ее проклятой родине, с ее ублюдочным народом, и потрясал обрубком, в котором когда-то держал меч.

– Смотри, что они отняли у меня! – Лицо багровело, кожа натягивалась. – Смотри на это! И за всё это мне досталась ты!

Он навис над матерью, и впервые, сколько Хана себя помнила, она увидела ярость, горящую в этих сияющих голубых глазах.

– Ты – свинья. – Из-за сломанной челюсти слова матери звучали невнятно. – Пьяная свинья. Ты хоть знаешь, кто я такая? Ты даже не представляешь, кем я была!

Плевок попал ему прямо на губы, и он снова поднял бутылку.

– Зато я точно знаю, кем ты станешь сейчас…

Йоши открыл было рот, поднимаясь с колен и протягивая руки к матери. Но бутылка уже опустилась, разбилась о голову, а затем вгрызлась ей в горло. Брызнула кровь, густая, горячая, яркая. И Хана сделала то, что сделала бы в тот момент любая тринадцатилетняя девочка.

Она закричала.

* * *

В ночи раздавались взрывы, и они вытащили Хану из забытья, вернув обратно в мир за оконным стеклом. Она увидела пылающую гавань, небо на юге было словно разрисовано огнем из баллончика. Над городом поднимались огромные черные клубы дыма. Запах горящей чи смешивался с запахом надвигающегося дождя.

– Яйца Идзанаги. – Йоши покачал головой. – А кто-то возмущался, что не попадет на свадьбу сёгуна…

Хана попыталась избавиться от страха, закрыла глаз и нахмурилась.

– Я почти ничего не чувствую. Крыс вокруг не так много.

– Огонь нервирует маленьких. А крупные открыли кафе на свежем трупе в двух кварталах к северу. Время ужина.

Хана отошла от своего удобного пункта наблюдения возле окна, опустилась на колени у стола и стала слегка раскачиваться взад-вперед. Она уставилась на соломенную шляпу Йоши, на рваную дыру, проделанную разбитой бутылкой в ее полях. Не желая ничего вспоминать.

– Где, черт возьми, этот пацан? – прошипел Йоши.

– Может, нам надо пойти поискать его?

– Тебе охота соваться на улицу? Во все это?

– Джуру нет весь день, Йоши. Ты не переживаешь?

– Переживаю, конечно.

Йоши закусил ноготь и замолчал. Хана снова посмотрела на окно.

– Боги, похоже, весь город разваливается на куски…

Она снова протянула руку в Кеннинг и почувствовала, как десятки крошечных искр собираются на севере. Она ощущала их голод, их запах в уголках рта. Она потянулась к Дакену, крадущемуся по крышам на западе, у самого края границы общения.

К северу от гостиницы – стая крыс.

…и что…?

А то. Будь осторожен на обратном пути.

…я кот…

Их очень много.

…мяу…?