Когда я зашвырнул закупоренную стеклянную бутылку в Гудзон, она завертелась и описала в воздухе сверкающую дугу. Солнечные лучи пронзили ее насквозь, бумага внутри оставалась в целости и сохранности. На секунду даже показалось, что бутылка зависла в воздухе вопреки всем физическим законам, оказалась заколдованной, как письма Мерси. Но тут мир вновь заявил о своих правах, и бутылка с посланием погрузилась в воду, подняв небольшой фонтанчик брызг. И через несколько секунд я потерял ее из виду.

Наша река так глубока и широка, а воды ее темны.

Засунув руки в карманы пальто, я повернулся к Гудзону спиною и двинулся в город Нью-Йорк, к людям, которых знал, к тем, кто нуждался во мне; двинулся навстречу быстро надвигающимся сумеркам, которые вскоре затянут серой своей пеленой узенькие улочки.

Вскоре я напишу еще одно письмо. И оно тоже будет начинаться со слов «Дорогая Мерси», и несомненно, что, выводя каждую букву ее имени, я буду чувствовать, как она проникает в кончики моих пальцев, пульсирует в них. Письмо будет похоже на первое, но предназначено только ей. Потому что я знаю, что она для меня значит. Знаю, кто я есть. А это уже нечто.

Но не теперь. Теперь я собирался найти хоть немного тепла для себя. Немного уюта, спокойствия и утешения, а может даже, и лучик света в темноте.

Несколько дней спустя, получив краткое и недвусмысленное распоряжение от шефа Мэтселла, я приколол к лацкану медную звезду и отправился в Гробницы. Распахнул дверь в мою конуру, и там меня ждал сюрприз.

Во-первых, в кабинете произвели побелку. Уже хорошо. Со стен исчезли непристойные и оскорбительные надписи, и теперь на них не было ровным счетом ничего. Я был не слишком удивлен, поскольку Мэтселл никогда бы не смирился с таким осквернением Гробниц. Но неким таинственным образом в центре крохотной комнатушки возник симпатичный дубовый письменный стол. Простенький, но с искусно вырезанными ложбинками и листочками по периметру, а за ним красовалось удобное кресло с обивкой на мягком сиденье.

И это меня изрядно удивило.

А дальше, за столом, высились стопки книг. Дюжины, десятки книг, они неровными башнями выстроились у стены. Книги самых разных размеров, форматов и цветов. Настоящая огромная гора книг.

И это меня тоже сильно удивило.

– Слава богу, наконец-то он здесь.

Я обернулся и увидел своего друга мистера Коннела. Его квадратная приветливая физиономия так и излучала радость, пока он оглядывал помещение.

– Ты видишь эту красотищу, а, Килдер? Я же говорил тебе, он никогда не узнает, что все это сюда доставят, а сейчас готов скакать по коридорам и трясти яйцами от счастья. Так что с тебя доллар.

Застывший в дверях Килдер вздохнул, потом улыбнулся мне и протянул Коннелу доллар.

– Мэтселл сказал, что ты должен появиться сегодня утром. А мы хотели узнать, как тебе обстановка и все прочее.

Проведя пальцами по отполированному дереву с крохотными вырезанными в нем листочками, я покачал головой.

– Нет, все это просто непостижимо.

– Ну, а насчет книг что скажешь? – спросил мистер Коннел. Взял синий том в кожаном переплете, затем – зеленый с золотыми буквами. – «Пьесы Кристофера Марло». Как-то не очень вяжется с работой полицейского. «Илиада»… Неужели ты читаешь такие вещи, а, Уайлд?

– Хотелось бы, – тихо сказал я. К полному собранию сочинений Шекспира была пришпилена записка, я развернул ее. – Очень хотелось бы перечитать их все.

– Но кто все это тебе прислал?

– Есть кое-какие подозрения, – ответил я.

Подошли и другие полицейские, столпились у меня за спиной. Я выложил записку на стол.

Килдер присвистнул.

– Кто бы это мог быть?

– Друг. – С чувством глубочайшего удовлетворения я опустился в кресло и потрогал подлокотники. Крепкие. Надежные. Мои. – Он мой друг.

– Пресвятая дева Мария, не мешало бы и мне обзавестись парочкой таких же друзей, – со смехом воскликнул Коннел. – Что ж, пока остается лишь радоваться за тебя.

– Наверняка тебе интересно будет узнать, что Бирдсли и Макдивитт здесь больше не работают, – добавил Килдер, скрестил руки на груди и стал пощипывать отросшую на подбородке темную щетину. – Получили билет об условно-досрочном освобождении и отправились к чертям собачьим. Ну и скандал же они здесь учинили! Ребятам чуть крыши не снесло.

Я удивился и поднял голову от записки. Распоряжение Мэтселла немедленно явиться на работу позволяло надеяться, что оскорблять и нападать на меня здесь больше не будут. Но, несмотря на все почтение к брату, внутренний голос подсказывал, что он не способен на столь решительные и грозные поступки.

Внутренний голос, как правило, часто ошибается.

– А как тебе стены? – спросил Килдер, и в узких голубых его глазах вспыхнула искорка.

Его мало интересовало мое мнение. В голосе звучала гордость. Я снова огляделся по сторонам и был настолько преисполнен благодарности, что поначалу просто не находил слов. Чтобы замазать всю эту мерзость, выведенную алой краской, наверняка понадобилось несколько слоев белил.

– Твоя работа?

– О, не только моя, но и Коннела, и Писта. Пист настолько разошелся, что страшно было смотреть, боялись, что он с нас шкуру сдерет, если что будет не так. Глаза у этого типа просто безумные, мы не осмеливались ему перечить. Остин и Клэр тоже забегали помочь, ну и Халлам с Олденкампом тоже. И другие наши ребята после говорили, что тоже с радостью пришли бы помочь, зная, что мы тут затеяли. А потом Эванс с Кингом тут хорошенько прибрались. Время от времени заглядывал Магуайер со своими дурацкими советами. Но в целом все прошло гладко.

– Спасибо вам. – Я сложил записку от Хиггинса, спрятал ее в карман. – Вы просто не представляете, как я вам благодарен.