Они шли длинною вереницей, мертвые девки в свадебных нарядах. На первых-то самых платья простые, даром что в красный цвет крашены да бусами расшиты, а чем дальше, тем богаче становилось убранство.

Не на убранство Егор смотрел.

На девок.

Сердце холодело… вот первая остановилась. Еще боса, простоволоса, а на волосах тех — веночек из цвету полевого.

Сколько лет минуло? А не тронула вода лица девичьего, отступило и время. Вот осталась кожа бела, бровь темна. Вот и застыло в глазах отчаяние… и губы скривились в подобии усмешки.

А за ней другие.

У иных в волосах уже не цветы — венчики серебряные… и золотые… и жемчугами отделаны. На запястьях кандалами браслеты золотые. На шеях — ожерельев грозди.

Красивы невесты.

И Хозяин вод за ними следом ступает. Каждый шаг его сотрясает землю. И кланяется малое воинство, уцелевшее в бою, скрежещет довольно: теперь-то пожалеют люди, что не померли быстрою смертью.

Егор уже жалел.

Он, завороженный, глядел на существо, которое походило на человека.

Огроменного человека.

Егор хоть и не мал, да ему едва до середины плеча достанет.

Высок Хозяин.

Страшен.

Лицо его, раздутое, что у утопленника, потемневшее, покрыто квадратной мягкой чешуей. Глаза за веками прозрачными что окна, рыбьими пузырями затянутые. Вместо носа — прорези. Рот безгуб. Зубы остры. Руки могучи.

Вот обхватил он полено да и раздавил в щепу.

Засвистели кикиморы.

Захихикали.

А подгорная тварь голову склонила, признавая чужую силу и власть.

Егор сглотнул.

От теперь им точно смертушка пришла… пришла, стала и ухмыляется зубастою пастью. А девки мертвые, за руки взявшись, хоровод завели… и запели… что запели?

Песню, само собой. Славную. Хорошую. Слушай, Егорушка, для тебя она… слушай и вспоминай…

О веснах скоротечных… были и не стало… о матушке разлюбимой, которая детей своих холила, лелеяла, как могла, берегла… о судьбе горькой… о том, как не стало матушки, как сгорел от горя батюшка… как родня злая сиротинушку прибрала…

Горько на сердце.

Душа криком кричит от этой песни. И диво, что не понимает Егор ни словечка, а все одно от горечи давится. И слезы из глаз текут.

— Не слушать! — Окрик Люцианы Береславовны рушит песню эту. — Не слушать, а то заморочат вконец… Егор…

Он и рад бы, но как их не слушать?

Ее вот, к ограде подошедшую.

Самую первую.

Облетели первоцветы на веночке, лег лепесток к бледной губе. И глаза ее — омуты, манят, и как устоять пред ними?

Никак.

Дышать и то с трудом выходит.

А они все поют… про людей злых, которые сирот беззащитных обижали… про то, как заставляли работать от зари и до зари… про голод и холод… про молодца красного, объявившегось одного дня.

Пойдем со мною, красавица…

— Егор! — Пощечина обожгла и отрезвила. — Егор, если ты не способен выдержать внушение…

Люциана Береславовна вцепилась в плечи. И пальцы ее что гвозди, того и гляди проткнут и кафтан, и рубаху, и кожу с мясом. И сама она страшна…

Человек?

Ложь.

Нет ни в ком из них человеческого. Егор огляделся и ошалел от того, что увидел… стоит тварь, волосом волчьим поросшая, страшна и клыкаста, за другую держится, которая вроде как из огня живого сплетена. Третья и вовсе столь отвратна, что мутит — будто с живого человека шкуру содрали да так и оставили… и все три твари на него пялятся.

Фрол Аксютович — гниет заживо и сам того не разумеет.

Женушка Еськина — угораздило ж его, бестолкового! — на кикимору похожа. Зыркаста и длиннорука. Пальцы растопырила, когти выпустила…

— Очнись!

Он бы и рад. Он знает, что все это ненастоящее, но… но песня зовет… ему дослушать надо. Во что бы то ни стало дослушать…

Сбежала.

И пусть не любила… готова была полюбить уже за то, что вызволил, вытянул… сынок хозяйский поглядывать стал криво да все ущипнуть норовил… хозяйка, это завидя, только ругается крепче… да и сам хозяин глаз не спускает. В пору девка вошла.

Кому пожаловаться?

Некому.

Только ему, чужаку. Он поклялся, что законною женой сделает… и если так, то лучше… а то ведь ославят, да и кому она, бесприданная, неприкаянная, нужна была?

Слезы Егоровы сладки.

И она бы попробовала. Ему ведь не жаль слез? Конечно, не жаль…

Дева-птица тряхнула… уродлива, как гарпия, про которых Егору рассказывали… про край мира… про земли сухие, где дождь идет один раз в три года… про людей черных…

Не слушать.

Он ведь не безвольная тряпка… он сумеет справиться.

Зачем, Егорушка? С нами пойдем. У нас хорошо… и зря она боялась… сперва-то жалась к спасителю, но и он обманул. Привел в село. Опоил… она помнит, как поднесли ей квасу горького и женщина со строгим лицом косы чесала, плела и выплетала… как платье надевали нарядное… вешали на шею жемчуга… пальцы кольцами унизывали… а она сидела, все понимая, но не способная воспротивиться.

Боялась, да.

Зелье страх не притупило. Оно вовсе ничего не притупило, это зелье.

Нет.

К чему противиться? Войди в хоровод… братом станешь… и ложь это все… не нужны Хозяину вод невесты… он един в двух телах, что мужском, что женском… это люди придумали… а он себе дочерей прибирает…

Страшно только поначалу.

Когда идешь да по мхам босиком. Когда мхи эти, придавленные, воду пускают и она, студеная, касается ступней. Обжигает холодом…

А потом со вздохом раскрывается топь.

И ты умираешь.

Умирать тоже страшно. Зелье отпускает… иные кричали, бились, но темная вода глотку заливала. А после, со смирением, приходил покой.

Внизу хорошо.

Стоят чертоги о ста десяти столпах. И каждый — резной. В них, в чертогах, горит черное солнце мертвых. И котлы кипят, туманы болотные рождая. В них, в чертогах, кикиморы да навки верные служат… и волосы чешут, и косы плетут…

Сундуки с жемчугами.

С бурштыном морским, который по рекам осетра несут.

С рогами зверей огромных, ноне которых не осталось. Со всяким скарбом — бери и владей… и там, в зале из мертвых костей сотворенном, стоит трон из черепов, а на нем сам Хозяин восседает грозный.

С чужаками он грозен, а тем, кто доброй волей под руку его пойдет, он станет отцом…