— Дочка, когда в следующий раз я снова уйду, не зови меня обратно. Твоя мать уже месяц не поднималась и со всем отяжелела. Во сне я уже успела добрести до речки, где ноги мои стали совсем легкими. Там росло столько травы и цветов, и я сказала: «Как же давно я не умывалась». Потом я опустилась на колени, чтобы умыться, и тут услышала, как меня зовешь ты. Я вернулась к тебе и снова больная очутилась в этой постели. Дочка, когда мама уйдет снова, больше ее не окликай. Не потому, что у мамы нет сердца, и не потому, что ей больше не о чем с тобой говорить, просто поверь, это уже невыносимо…

И когда жена Лао Цао снова отключилась, Цао Цинъэ ее больше не звала.

Байхуэй замолчала. Не догадываясь, зачем Цао Цинъэ попросила ее рассказать эту историю, девочка посмотрела на Ню Айго. Ню Айго, который тоже не мог понять, что к чему, посмотрел на Цао Цинъэ, лежавшую на больничной койке. Цао Цинъэ, заметив, что Ню Айго так ничего и не понял, снова беспокойно дернула головой и покраснела от напряжения. Тогда она похлопала дрожащей рукой по кровати и показала на дверь. Ню Айго наконец прозрел и попытался уточнить: «Мы уезжаем из больницы и возвращаемся домой?» Цао Цинъэ утвердительно закивала, но потом вдруг снова заволновалась. В этот момент Ню Айго осознал, что между ним и матерью не было такого душевного родства, какое связывало ее с ее матерью. Что же касалось Ню Айцзяна, Ню Айсян и Ню Айхэ, те еще больше от нее отдалились. Когда вечером те появились в палате и услышали новость о том, что Цао Цинъэ покидает больницу и возвращается в деревню Нюцзячжуан, тут же стали возмущаться. Ню Айцзян накинулся на Ню Айго:

— Что ты за человек, если не понимаешь, что маме в ее состоянии требуется лечение?

Ню Айсян стала увещевать Цао Цинъэ:

— Мама, посмотри, до чего ты себя довела, перестань уже о нас беспокоиться.

Ню Айхэ, посмотрев на Ню Айго, категорично заявил:

— Ни маму, ни тебя мы слушать не будем.

Цао Цинъэ в ответ на это снова заволновалась и покраснела от напряжения. Ню Айго не мог взять и запросто объяснить Ню Айцзяну, Ню Айсян и Ню Айхэ, почему следовало принять именно такое решение. Не то чтобы такому решению вообще не было объяснения, просто доводы Ню Айго были столь запутаны, что их толкование никак не умещалось в несколько фраз. Как он мог растолковать, что мать испытывает к ним не только любовь, но и разочарование? Еще сложнее было объяснить желание, чтобы из уст Байхуэй прозвучала именно эта история. Когда Цао Цинъэ могла говорить, она рассказывала свои истории не им, а Ню Айго. А потом вместо Ню Айго она стала рассказывать их Байхуэй. Видимо, общение с остальными ей вообще казалось пустым, а может, она и вовсе не хотела с ними общаться. Ню Айго в этот момент чувствовал по отношению к ним то же самое, поэтому взял и просто заявил:

— Мама больше не может разговаривать, на этот раз мы должны ее послушаться. — Выдержав паузу, он добавил: — Если что, я все беру под свою ответственность… И если в худшем случае она умрет, можете считать, что ее убил я.

Этим заявлением он тут же прижучил и Ню Айцзяна, и Ню Айсян, и Ню Айхэ вместе взятых. Во второй половине дня с Цао Цинъэ сняли все трубки, и семья отвезла ее из уездной больницы в деревню Нюцзячжуан. Возвратившись домой, Цао Цинъэ сначала даже приободрилась, но потом снова впала в забытье. В себя она пришла только на рассвете следующего дня. Теперь у нее отказала не только речь, но и двигательная система. Ню Айго понимал, что Цао Цинъэ чувствовала свою кончину и поэтому хотела умереть дома. Придя в сознание, Цао Цинъэ стала бросать вокруг себя ищущие взгляды. Ню Айго сообразил, что она не только хотела умереть дома, но еще и что-то найти перед смертью. Решив, что она хочет всех увидеть, Ню Айго срочно разбудил и созвал в комнату Ню Айцзяна, Ню Айсян, Ню Айхэ и остальных. Вокруг кровати Цао Цинъэ от мала до велика собралось больше десять человек ее детей и внуков.

— Ма, все собрались, что ты хотела сказать? — спросил Ню Айго и вдруг вспомнил, что Цао Цинъэ не могла говорить.

Но Цао Цинъэ замотала головой, давая понять, что ничего говорить не собиралась и видеть никого не хотела. Заметив, что никто ее не понимает, она снова заволновалась и покраснела от напряжения. Ню Айго поспешил поднести ей бумагу с ручкой, но она уже настолько ослабла, что не могла их удержать. Она сделала усилие, чтобы поднять руку, но у нее это не получилось. Тогда Ню Айго взял ее руку в свою, пытаясь следовать ее движениям, и тут ее рука потянулась к изголовью кровати, по которому она несколько раз стукнула. Однако эти ее знаки тоже никто не понял. И ладно бы другие не понимали, что она хотела, но и Байхуэй этого тоже не поняла. Цао Цинъэ снова начала волноваться, после чего опять отключилась. Она лежала без сознания целый день, а когда очнулась, то вдруг заговорила. Все снова обступили ее кровать, однако ей уже было не до них. Сначала из ее уст вылетело: «О, Небо», а потом она несколько раз произнесла слово «папа». После этих возгласов она вдруг испустила дух. Когда Цао Цинъэ умерла, дети переложили ее в гроб, а когда они стали убирать ее постель, под матрасом обнаружили электрический фонарик. И тут Байхуэй сказала:

— Я знаю, зачем бабушка стучала по кровати.

— Зачем? — спросил Ню Айго.

— Она мне рассказывала, что в детстве боялась темноты, она хотела взять фонарик с собой.

Теперь уже и Ню Айго понял, что Цао Цинъэ хотела перед смертью взять этот фонарик, чтобы он освещал ей путь и помог найти отца, которого она звала. Его мать, подумал он, вырастила четверых детей, но угадать ее мысли смогла лишь семилетняя Байхуэй. Ню Айго бросился в магазин, где купил два новых фонарика и десять с лишним батареек, и все это положил в гроб Цао Цинъэ. Когда Цао Цинъэ умерла, в доме вдруг все словно опустело. Ню Айго ходил совершенно потерянный, не в силах ни найти себе применения, ни просто поплакать. Ночью он лег с Байхуэй на ту самую кровать, на которой раньше Байхуэй спала с Цао Цинъэ. Размышляя о том о сем, Ню Айго полночи провел без сна. Мама лет семь лет мучилась из-за больных зубов на верхней челюсти справа, а он вплоть до самой ее кончины так и не позаботился вставить ей два новых зуба. Подумав об этом, Ню Айго потрогал свои собственные зубы, после чего поднялся с постели, решив покурить. Однако он никак не мог найти ни зажигалки, ни спичек. Казалось, что зажигалку он клал рядом, но та вдруг куда-то пропала. Тогда он пошел в другую комнату, где стал обшаривать всевозможные ящички. Зажигалки или спичек ему по-прежнему не попалось, зато ему попалось письмо из Яньцзиня провинции Хэнань. На пожелтевшем конверте в получателях значилось имя Цао Цинъэ. А на почтовом штемпеле стояла дата восьмилетней давности. Ню Айго открыл письмо, его писала некая Цзян Сужун. В письме сообщалось, что недавно в Яньцзинь прибыл внук У Моси, который хочет увидеться с Цао Цинъэ. Он приглашал Цао Цинъэ в Яньцзинь, чтобы кое-что ей рассказать. В письме также сообщалось, что прошло уже больше десяти лет, как У Моси умер в городе Сяньяне провинции Шэньси. При жизни У Моси запрещал кому-либо ездить в Яньцзинь, но спустя десять с лишним лет после его смерти его внук впервые приехал в Яньцзинь. Ню Айго слышал от Цао Цинъэ историю, которая произошла с ней в детстве, при этом он всегда считал, что установить связь с родственниками У Моси мать так и не смогла. Кто бы мог подумать, что восемь лет назад эта связь все-таки установилась. Когда пришло это письмо, все в их семье разбирались с собственными проблемами, поэтому внимания на него никто не обратил. Единственное, чего не мог понять Ню Айго, почему Цао Цинъэ, получив письмо, тут же не отправилась в Яньцзинь? И почему потом она ни разу не упоминала про это письмо, когда рассказывала ему про Яньцзинь? Тут же Ню Айго осенило: когда Цао Цинъэ стучала по изголовью кровати, она хотела сказать им вовсе не про фонарик, как подумала Байхуэй, а про это самое письмо. Ведь кровать, на которой она лежала, и стол, где отыскалось письмо, были деревянными. Оказывается, когда Цао Цинъэ, лежа в больнице, настаивала на своем возвращении домой, ей хотелось разыскать это письмо. Но прежде чем до Ню Айго дошла такая очевидная вещь, ему пришлось мысленно проделать слишком большой круг. И только проделав этот круг, Ню Айго догадался, кого именно звала его мать, когда перед самой смертью произносила слово «папа». Под «папой» она имела в виду вовсе не приемного отца Лао Цао из уезда Сянъюань, а своего папу У Моси, которого она потеряла много лет тому назад. Но скоро должно было исполниться двадцать лет, как он умер. Тогда с чего вдруг Цао Цинъэ могло понадобиться это письмо? В самом конце письма Ню Айго обнаружил номер телефона этой самой Цзян Сужун из Яньцзиня. Он вдруг решил, что мать захотела, чтобы он позвонил Цзян Сужун и пригласил ее в уезд Циньюань для разговора и прояснения некоторых вопросов. На пороге смерти ей вдруг захотелось рассказать что-то такое, о чем не хотелось говорить восемь лет назад; на пороге смерти ей вдруг захотелось спросить о том, о чем не хотелось спрашивать восемь лет назад. Придя к такому умозаключению, Ню Айго тут же бросился к телефону, но, вспомнив, что Цао Цинъэ уже все равно умерла, он засомневался, стоит ли ему срывать чужого человека с места. Он отложил трубку. После того как Цао Цинъэ умерла, Ню Айго продержался без слез целый день, но сейчас, то ли от того, что он не смог понять ее предсмертной фразы, то ли от того, что она хотела ему сказать, он отвесил себе оплеуху и расплакался горючими слезами.