Василько поначалу крепился, внушая себе, что поступил пригоже, но мысль, что в это время меж сугробов пробирается рать, в которой не счесть новоуков и сопливых ребятушек, и, верно, ждет ту рать грозное испытание, не давала ему покоя. Ведь не ради великого князя Юрия шли к рубежу суздальские полки, землю оборонять, стариков, детей и женок защищать.

Видно, есть предел обидам, хитроумным плетениям разума, в которых верх берет не то, что будет пригоже для всех христиан, а то, что принесет тебе более выгоды. И за этим пределом начинается святое, о котором часто и громко не сказывают, но которое понимают сердцем: долг перед теми, кто жил до тебя, дума о тех, кто будет жить после тебя, печалование о тех, кто живет рядом с тобой.

Если бы подле не было Янки, Василько бы не выдержал и заратился. Но она была, и он не мог покинуть ее. Нет, пусть будет так, как есть; зачем бросаться с тропы, которую охотно стелила перед ним загадочная судьба.

Уже давно играл на небосводе месяц. Утихомиривши совесть, Василько предался будничным заботам. Болела голова о полоняниках. Их нужно было отпустить, потому что не выдержит он второго наезда Воробья. Но было жаль освободить лихих людей без выкупа.

Вдвоем лежать на коннике было тесно. Янка спала на спине, у стены, и еще руку откинула в его сторону. Василько, чтобы не потревожить ее, повернулся на бок и едва не свисал с постели.

Янка пришла к нему без зова, молча помогла раздеться и покорно легла рядом. Его ласкам внимала бесстрастно, словно выполняла привычную и немного постылую работу. Василько решил, что холодная покорность рабы происходит от усталости. Он и сам притомился. День выдался злым, щедрым на кровь. Более всего печалило Василька то, что, несмотря на телесную близость, их души продолжали оставаться чужими, не было пока между ними единых мыслей и общих дум. Временами Васильку казалось, что раба опасается его.

Василько вскоре уснул, и приснился ему страшный сон. Он, словно птица, парит над землей. Внизу – снега, леса, ледяные реки. Он видит большое и ровное поле и зависает над ним, затем опускается все ниже и ниже, до тех пор, пока не замечает, что поле забито людьми. Их количество быстро увеличивается. Среди них Василько замечает ратников, до его слуха доносятся встревоженные голоса, конское ржание, визгливое гудение труб. Он уже различает лица и одеяния людей. Его взор выхватывает из толпы то Савву, озабоченно смотревшего вдаль, то бегущего к отцу Оницифора, то Пургаса, склонившегося над скорбно сидевшей на снегу женкой – простоволосой, босоногой, одетой в холщовую сорочку. Господи, да это Янка!

Несмотря на то что людей множество и иные из них конны и оружны, они кажутся ему ничтожно малыми среди широкого подпертого лесами поля. Еще он ощущает тревогу, которая исходила не только от людей, но и от снегов, лесов и воздуха. Он невольно обращает свой взор туда, куда смотрят Савва, ратники и многие люди, и, хотя не замечает ничего необычного, не может отвести очей. Думается, что именно оттуда покажется пока еще невиданная и неслыханная угроза.

Внезапно он различает среди приглушенного многоголосья детский плач. Так плачут дети, когда они нездоровы: протяжно, нудно и визгливо. Он посмотрел вниз и, к удивлению своему, увидел, что хаотичное движение людей прекратилось. Они застыли. Детский, уже начавший раздражать его, плач стих. Над полем повисла гнетущая тишина.

Будто злой волшебник заколдовал людей и заставил оборотиться туда, куда только что смотрел Василько. От этого необъяснимого людского согласия Васильку стало не по себе.

Он принялся разыскивать среди этого гнетуще-молчаливого человеческого скопища Янку и не обнаружил ее. Решил спуститься пониже, но не мог это сделать. Какие-то крепкие и незримые путы держали его на одном месте. От нетерпения и досады он закричал и не услышал своего голоса, но уловил множество голосов и топот велик. Там, внизу, люди пришли в движение; побежали так, как бежит поверженное войско: нестройно, суматошно и отчаянно.

Он почувствовал жар на лице и решил, что это не по-зимнему припекает солнце. Но солнца не было и в помине – плотные грязевые тучи заполонили небо. Он взглянул туда, куда до своего бегства смотрели люди, и весь содрогнулся.

Из лесу бежал неразрывной и широкой волной огонь; пламя пожирало на своем пути и снег, и редкий, почти скрытый сугробами кустарник, и мечущихся людей, оставляя после себя чадящую гарь. Мгновение, и Василько тоже стал метаться. Ему казалось, что огонь беспощаден и быстр; он замечал, как в разных местах ввысь взмываются багряные языки, которые вот-вот опалят его.

Вдруг из бурлящей и гонимой людской массы вырвался конный полк. Размахивая мечами и потрясая копьями, всадники устремились навстречу огню. Жар так силен, что на иных ратниках дымятся портища. Вот встал на дыбы конь, сбросил седока и взбрыкнул, громко заржал, словно просил помощи от огня, пожиравшего его густую смолянистую гриву. Задние ряды воев, прикрыв опаленные бороды червлеными щитами, поворотили коней. Только те витязи, что мчались впереди, презрели сатанинский жар, они скрылись в густом дыму.

Из дыма выехал лишь один ратник. Его фигура показалась Васильку знакомой. Да это же Одинец! Кто еще так умело держал меч в левой руке? Но где его товарищи? Неужто огонь в одно мгновение испепелил их? Пламя уже лижет точеные ноги серой кобылы Одинца. Витязь, свесившись с седла, яростно размахивает мечом, кромсает багряные колеблющиеся хвосты. Кобыла то пятится, то припадает на передние ноги. Ищет, ищет чистого места. Внезапно она валится на бок, и вместе с ней, взмахнув напоследок мечом, падает Одинец. Над ним смыкается пламя и столпом, с гулом и подвыванием, вздымается к небесам.

– Василько!.. Василько! – слышит он отчаянный зов товарища и бросается на выручку. Его порыв решителен; он не чувствует ни жара, ни боли, ни страха; хватает, рвет, ломает языки пламени. И огонь расступается, обнажая выгоревшую землю. Василько видит лежавшего на пали человека, но ни одеянием (Одинец был в бронях, а на лежащем – нагольный кожух), ни обликом он не похож на товарища. Странное дело, но портища его не тронуты огнем; он лежит ничком, поворотив голову набок. Василько приблизился к нему, вгляделся в лицо и… О Боже! Перед ним тот самый, виденный по пути из Владимира в Москву упокойник.

– Чур меня! Чур меня! – дико закричал он и побежал прочь. А за ним, будто опомнившись, устремился огонь. Он всем телом чувствовал его смердящее дыхание – дым и чад слепили и вызывали удушье. Он в изнеможении падает, пытается подняться и упирается руками о землю. Руки по локоть проваливаются в маслянистую жижу. Жар становится нестерпимым. Он силится кричать, но издает лишь протяжное хрипение. Судорожно пытается встать, в другой раз упираясь руками оземь, и замечает, как под сбитыми в кровь пальцами уходит вниз перемешанная со снегом земля, ощущает прикосновение к лицу чего-то студенистого, гадкого и холодного. И здесь безжалостная тупая сила вминает его с головой в землю, мутная жижа лезет в рот, нос и очи…

«Вот и пришла моя погибель!» – думает он и удивляется безболезненному переходу в небытие, и вместе с тем ощущает острую тоску по оборвавшейся жизни.