— Садитесь, — вежливо сказал Деникин и поглядел на Ленина с любопытством. — У меня такое ощущение, что я вас где-то видел... (Он, конечно же, знал, как выглядит Председатель Совнаркома; но этот оборванный, загорелый, вислоусый казак был так мало похож на него!)

Ленин молчал; Романовский надменно прищурил холодные глаза и постучал папиросой о серебряный портсигар.

— Антон Иванович, мне кажется, мы зря теряем время, — сказал он. — Это же простой мужик.

— На простых мужиках, дорогой мой Иван Павлович, земля русская держится, — ответил ему Деникин. — А все-таки сдается мне, что этот товарищ... или господин, а? — не из простых. Прищур его глаз мне напоминает...

Владимир Ильич понял по лицу Деникина, что тот вот-вот сообразит, кто он такой, и решил не продолжать бессмысленного запирательства.

— Я Ленин, — сказал он спокойно и с достоинством. Совершенно не к чему было Деникину знать, что перед ним сидит грозный батька Вольдемар, да Деникин и не поверил бы этому: ведь все знали, что батька Вольдемар — однорукий великан.

— Как?! — вскричал Романовский.

— Ленин! — обрадовался Деникин. — А я-то ломаю голову, на кого вы похожи! Вы как любите чай, Владимир Ильич: со сливками или с лимончиком?

— Того и другого, и покрепче, — ответил Ленин, — и от папирос и коньячку не откажусь.

Романовский протянул ему портсигар опасливым движением, точно полагал, что Ленин может его укусить. Владимир Ильич с удовольствием взял душистую, дорогую папиросу... До приезда в Гуляй-Поле он никогда не курил, но у Махно начал курить люльку (козацкую трубку); после люльки городская папироса показалась ему слабой, но все же дым ее был приятен... Подтянутый, щеголеватый адъютант принес поднос, на котором были изящные фарфоровые чашечки, сухари в плетеной вазочке, масло, серебряные ложечки и ножи, стопки, французский коньяк — и это тоже было приятно, и приятно было сидеть на удобном стуле, а не по-турецки на голой земле. Пожалуй, Владимир Ильич поторопился, решив несколько недель тому назад, что не желает иметь с цивилизацией ничего общего.

— Как же вы, Владимир Ильич, оказались здесь? — спрашивал Деникин.

— Приезжал с инспекцией, Антон Иванович.

— Да, но мне доложили, что вас взяли в степи, верхом, с шашкою наголо!

— Я просто прогуливался, — ответил Ленин.

— Вы удивительный человек.

— Вы тоже, Антон Иванович. Я вас очень уважаю. Вы молодец. Я давно искал случая вам это сказать.

— Тогда как же, г-н Ленин, нам понимать это? — неприязненно спросил Романовский и показал Ленину какую-то листовку. — Ваша статья. Совсем свеженькая. Называется «Все на борьбу с Деникиным».

— Так ведь война же, — сказал Ленин добродушно. «Это Лева-балбес написал... Мог бы и собственной фамилией подписаться, а не сваливать на меня...»

— Как это нехорошо, что русские люди поднимают оружие друг против друга, — сказал Деникин с печальным вздохом.

— Совершенно с вами согласен, — ответил Ленин.

— Но ведь вы первые начали! — сказал Романовский.

— Ну, положим, первые начали воевать вообще не мы, а немцы, — заметил Ленин, — вот оно с четырнадцатого года как-то и тянется...

— Так, может быть, пришла пора замириться?

— Это было бы великолепно, — сказал Ленин, — но, боюсь, большевики не захотят.

— А разве вы сами не большевик?!

— Да я уж и не знаю теперь, кто я такой, — сказал Ленин грустно. — А коньяк у вас гарный, Антон Иванович, дорогуша...

Деникин, поняв намек, велел адъютанту принести еще коньяку и всяческих закусок; Ленин пил и ел с охотой. Давно уж он не чувствовал себя так хорошо. Все его умиляло: красивая форма с золотыми погонами, телефонные аппараты, изящный письменный прибор, вышколенный адъютант... «Мне бы таких адъютантов и таких генералов — я б горы свернул!» И они так сидели и тихо, интеллигентно выпивали, болтая о политике, до самой ночи, и даже высокомерный Романовский в конце концов оказался отличным мужиком; и они пели «Боже, царя храни!» и «Яблочко», и обнимались, и пили на брудершафт, и пачками жгли в камине керенки.

— Так, значит, Владимир Ильич, вы согласны? — спрашивал Деникин, с нежностию глядя на Ленина.

— А? — встрепенулся Ленин. От еды, питья и уютной обстановки его развезло, и он то и дело задремывал, едва не падая со стула. — С чем согласен, батенька вы мой?

— С тем, что мы должны нынче летом взять Москву и освободить Россию от большевицкой заразы.

— А! Само собой, — ответил Ленин и тут же уснул. Сквозь сон он чувствовал, как какие-то офицеры бережно и деликатно поднимают его, несут на руках и укладывают в чистую, мягкую, хорошо пахнущую постель.

— Антон Иванович, прежде чем мы начнем наступление на Москву, я должен съездить к Махно, — сказал Ленин и щелчком стряхнул пушинку с золотого погона.

Он еще не привык к форме и радовался ей как ребенок... Только что закончилось совещание, где он вместе с деникинскими генералами планировал разгром красных и взятие Москвы. Всем казалось, что победа не за горами и дни советской власти сочтены. К сожалению, комдив Чапаев отбросил Колчака от Екатеринбурга, но Деникин с Лениным надеялись на свои силы. Они никогда всерьез не полагались на Колчака, окружавшего себя шарлатанами и некомпетентными людьми, о глупости которых ходили анекдоты: так, один из его штабных — какой-то швейцарец, — получив из дивизии депешу с просьбою прислать пятьсот лимонов, отправил туда вагон бумажных денег вместо требуемых бомб и гранат. Колчак был идеалист с манией величия, оторвавшийся от реальности. Совершенно не к чему ученым лезть в политику.

— Зачем, Владимир Ильич, вам ездить к Махно? — спросил Деникин. — Ведь он бандит.

— Бандит или не бандит, а он был моим другом. Возможно, я сумею убедить его перейти на сторону Добрармии. Ведь он ненавидит большевиков так же сильно, как мы с вами. И еще конь там у меня остался, добрый коник, трэба проведать...

— Что ж, не могу вас удерживать, — вздохнул Деникин. — Я поручу барону Врангелю выделить вам отряд для сопровождения.

— Нет, генерал, благодарю вас; не стоит отвлекать барона от нашей главной задачи, — отвечал Ленин. — Да и Махно станет со мною разговаривать лишь в том случае, если я приеду к нему один.

— Ну что ж, с Богом! — сказал Деникин. Он крепко обнял Ленина и перекрестил его. — Возвращайтесь скорее, дорогой вы мой человек. Я к вам ужасно привязался.

— Взаимно, мой генерал! — сказал растроганный Ленин и кинулся на шею Главнокомандующему. О, если б он знал, что видит этого прекрасного человека в последний раз!..

Ошибкою его было то, что он под крестьянский армяк надел свой златопогонный китель; причина этого на первый взгляд нелепого поступка заключалась не только в том, что он этот китель любил и не желал ни на минуту с ним расстаться, но в том, что он, зная Махно и в особенности графа Толстого, был уверен, что как только даст им этот нарядный китель примерить — они тотчас согласятся примкнуть к белому движению. Ему казалось, что он ничем не рискует: белые его знали и любили, красные и зеленые, не подозревая о его измене, тоже по старой памяти любили его. Но он забыл о четвертой силе — злобном и всех ненавидящем атамане Григорьеве...