Теперь музыка звучала очень громко и быстро. И вдруг девушка исчезла. Джордж говорит – точно пузырь лопнул, хотя на самом деле никакого пузыря не было.

Вот и все. Я имею в виду, это все, парни.

Согласитесь, очень странная история. Не каждый может рассказать о себе такое.

Но Джордж говорит, Антуанетта Доннелли кое в чем не права. Он говорит, запись чертовски хорошо показывает, что кое в чем он все же на высоте. Говоря это, он усмехается, точно кот.

Ну, вы же знаете Джорджа.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Я думаю, что это не такая уж и плохая история. В ней есть несколько удачных ходов. Но я никак не мог понять, как ее завершить. Когда мой агент Вирджиния Кид указала мне, что с того времени как я дал ей шанс показать ее маркетинговую способность, прошло достаточно времени, мучимый угрызениями совести, я закончил рассказ и послал его ей. Она мгновенно его продала. Мне до сих пор не очень нравится окончание. Я чувствую, что мне нужна помощь с последними абзацами. И этой помощи я никогда не находил.

А вы не могли бы помочь?

Написан в 1987 г., опубликован в 1993 г.

Бандерлинг, ты кретин!

Да, да, я все знаю. Очень маловероятно, что это послание дойдет до тебя за те годы, что ты еще проживешь, преисполненный самодовольства, но если все же что-нибудь, какое-нибудь событие – скажем, неожиданная аномалия атмосферного давления – вынесет эти листки на поверхность, то я хочу, чтобы Томас Альва Бандерлинг знал: я считаю его самым надутым, гипертрофированным, уникальным болваном в истории человечества.

Разумеется, за исключением себя.

Когда я вспоминаю, как был счастлив, перебирая свою коллекцию доликов и спиндфаров, как замечательно продвигалось написание моей статьи «Гллианское происхождение флирг-структуры позднего пегиса»… когда я вспоминаю это блаженство, но сразу же припоминаю и о грязной, отвратительной нищете моей нынешней профессии, то мое мнение о Бандерлинге становится несколько неакадемическим. И есть ли у меня теперь хоть какая-то надежда вернуться в кремовые башни Института, возвышающиеся в своей пластиковой красоте над загаженной почвой Манхэттена?

* * *

Мне нравится вспоминать то радостное возбуждение ученого, которое я испытал в тот день, когда мы, члены Девятнадцатой полевой экспедиции, вернулись с Марса, привезя с раскопок Гллиана полный корабль панфоргов. Мне нравится вспоминать о том, как я с восхищением заново обдумывал проблемы, так и оставшиеся нерешенными, когда мне предложили участие в экспедиции. А Бандерлинг и его гадкий подавитель излучения? Да я в ту ночь вообще впервые по-настоящему заметил его существование!

– Тертон, – внезапно спросил он, когда его озабоченное лицо появилось на экране моего беноскопа, – Тертон, вы можете зайти на минутку в мою лабораторию? Мне нужна еще пара рук.

Я был поражен. Если не считать случайных встреч на институтских ассамблеях, мы с Бандерлингом практически не общались. А еще поразительнее оказалось то обстоятельство, что Младший Исследователь позвал для чисто механической и неквалифицированной помощи Полного Исследователя, работающего в совершенно другой области.

– Разве вы не можете вызвать лабтеха или робота? – спросил я.

– Все лабтехи уже ушли. Мы сейчас в Институте совсем одни. День рождения Ганди, сами понимаете. А своему роботу я велел упаковаться еще два часа назад, когда решил, что скоро уйду.

– Ладно, – вздохнул я, вешая на шею и флирглефлип, и долик, который я с его помощью исследовал. Войдя в беноскоп и подергав ожерелье в нужном месте, чтобы настроить его на перемещение в противоположное крыло Института, я уже почти перестал удивляться странности просьбы Бандерлинга.

Видите ли, долик, над которым я работал, представлял собой так называемую Дилемму Тамце – совершенно восхитительную загадку. Большинство моих коллег были склонны согласиться с мнением Гурхейзера, высказанным более пятидесяти лет назад, когда он нашел этот долик в Тамце. Гурхейзер заявил, что этот предмет не может быть доликом, потому что в нем отсутствует флирг-структура, но также не может быть и спиндфаром из-за присутствия в нем следовых количеств флирта. Следовательно, это сознательно созданный парадокс, и поэтому он должен классифицироваться как панфорг. Но, опять-таки, панфорг по определению не может существовать в Тамце…

* * *

Я задумался и вновь позабыл о реакции слушателей на эту проблему. Ах, если бы она оказалась иной, хотя бы по этому единственному вопросу… Как бы то ни было, выйдя из беноскопа в лаборатории Бандерлинга, я все еще размышлял о Дилемме Тамце. Психологически я был совершенно не подготовлен сделать из его нервозности очевидные заключения. Но даже если бы я их и сделал, то кто мог ожидать столь безумного поведения от Младшего Исследователя?

– Спасибо, Тертон, – кивнул он, и на его ожерелье звякнули побрякушки, которые физики считают необходимым носить постоянно. – Возьмите, пожалуйста, этот длинный стержень с поворотного столика и прижмитесь спиной к решетке. Вот так, правильно.

Нервно покусывая костяшки пальцев правой руки, он левой рукой щелкнул переключателем и замкнул реле. Затем повернул какое-то колесико на несколько делений, с сомнением нахмурился и вернул колесико в прежнее положение.

Находящийся передо мной поворотный столик – похожая на колесо конструкция, у которой вместо спиц были катушки резисторов, насаженная вместо оси на огромную мезотронную трубку, – слегка засветился и стал медленно вращаться. Прижатая к моим лопаткам решетка слегка завибрировала.

– А в том, что я делаю, нет ничего… опасного? – спросил я, облизнув губы и обведя взглядом лабораторию, забитую работающим оборудованием.

– Да что здесь может быть опасным? – небрежно бросил Бандерлинг, задрав короткую черную бородку.

Поскольку я этого не знал, то решил считать себя успокоенным, надеясь в этом процессе на помощь Бандерлинга, но он уже быстро перемещался по лаборатории, нетерпеливо поглядывая на шкалы приборов и щелкая переключателями.

Я почти позабыл и о неудобной позе, и о стержне, который продолжал держать, и погрузился в обдумывание средней части своей будущей статьи – той, где я намеревался доказать, что влияние Глл на поздний пегис было ничуть не меньшим, чем влияние Ткес, – но тут бухающий голос Бандерлинга нарушил мои мысли:

– Тертон, вы часто сожалеете о том, что живете в промежуточной цивилизации?

– Что вы имеете в виду – Темпоральное Посольство? – уточнил я. О взглядах Бандерлинга я был наслышан.

– Совершенно верно. Темпоральное Посольство. Как может наука жить и дышать под таким гнетом? Это же в тысячу раз хуже всех древних репрессий вроде инквизиции, засилья милитаризма или грантов на университетскую науку. То-то делать нельзя, потому что для этого придет время столетие спустя; то-то тоже делать нельзя, потому что социальный импульс от такого изобретения окажется слишком сильным для вашей эпохи; а вот то-то делать можно – сейчас у вас ничего не выйдет, но кто-то в будущем сумеет объединить ваши ошибки и создаст на их основе работающую теорию. Но к чему приведут все эти запреты и ограничения? На чью мельницу они льют воду?