Черная речка. Пушкин застыл на грязном снегу, напротив него — блондин в белоснежном кавалергардском мундире… Но он гораздо старше Дантеса, да и не блондин он вовсе, это просто парик… Грязно-седые букли неряшливо рассыпаны по шитому серебром сюртуку… Он не просто старше Дантеса, он старше многих на этой земле…

«Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь; я знаю, я!» — шепчет он, никто, кроме меня, не слышит его шепота, а тот — поднимает пистолет, прицеливаясь поэту в грудь, и… Вдруг все, кто присутствовал на дуэли: Дантес, Данзас, появившиеся невесть откуда неразличимые прежде люди, бесцветные, — развернулись и стали стрелять… Тяжелые пули попадали в грудь и в спину, поэт упал на снег, и снег сделался черным…

«Все говорят — нет правды на земле, но правды нет и выше…» — спокойно произносит тот, в парике… Хихикает и продолжает, явно гримасничая: «Музыку я разъял, как труп…»

»…музыку — как труп…»

«Но это не в твоей власти! Гений дается Творцом…» — пытаюсь я выкрикнуть, но не могу, не слышу своих слов, только чувствую горький и жесткий, как наждак, солоноватый ком, перехвативший горло…

И слышу смех, безудержный, шамкающий, беззубый… Перстень… Оттуда сыплется яд… «Теперь — пора! заветный дар любви, переходи сегодня в чашу дружбы…»

Старичок в парике пропадает, только вода, мутная, со струящимися водорослями, но и она куда-то уходит, оставляя после себя вязкую грязь и черный, пустой, мертвый город… Строения громоздятся одно на другое без плана и без смысла, пролеты лестниц обрываются где-то в вышине, они ведут в никуда…

Покинутые дома с пустыми глазницами окон. В одном из оконных проемов застыла большая черная собака; она равнодушно взирает с высоты на пустую улицу, вздыхает хрипло и исчезает… Слышен заунывный, протяжный голос, похожий и на голос сирены, и на вой муэдзина, потом голос становится хриплее, глуше…

Глуше… Только мелодия фальшива, словно ее играет на старой шарманке безногий нищий или — слепой скрипач… «У попа была собака, он ее любил, она съела кусок мяса, он ее убил… у попа была соба…» Мелодия едва различима, отчетливо слышен только хруст моих шагов по битому стеклу пустого, похожего на замок здания… Какой-то прохожий…

«Что это за дом?» — спрашиваю я.

«Замок Рыцаря, — отвечает прохожий. — Только люди отсюда давно выехали…

Да и не было их здесь никогда… Никогда…»

Я брожу по комнатам — обрывки обоев, кукла с оторванной рукой в углу, газеты… По комнатам ветер шуршит брошенными листами исписанной бумаги, ученическими тетрадями, будто служка — сорванными афишами и выцветшими декорациями бывшего когда-то здесь грандиозного представления…

А я оказываюсь совсем на другой улице, и рядом со мною почему-то все тот же прохожий — в черной шляпе и длинном черном сюртуке…

Дом украшен грифонами, слоновьими, носорожьими мордами, сложен из тяжелых гранитных блоков, окружен готической литой решеткой, острой, что и не перебраться…

«Этот дом известен уже почти столетие как „Дом с химерами“, работа архитектора Гордецкого, — произнес вдруг прохожий хорошо поставленным голосом опытного экскурсовода. — По легенде, дочь архитектора, молодая девушка, сошла с ума, и художник претворил в камне все ее видения, бред, страдания, он поэтизировал ее страх и ощущение смерти… Но…»

«Что — но?» — спрашиваю я шепотом черного экскурсовода.

«Никто этого не знает, но вам я скажу, — так же шепотом ответил проводник.

— Это строение существовало всегда!.. Пусть не здесь и не таким, но — всегда!»

«А что это за строение?»

«Тсссс… — Провожатый приложил палец к губам. — Я не имею права лгать вам, ведь вы — обладатель Камня Крови…»

«Какого камня?»

«Того, что у вас на пальце… Но и правду я сказать не могу».

«Почему?»

«Мне запрещено».

«Запрещено? Кем?»

«Тем, чье имя неназываемо…»

Проводник шагнул в подворотню, скрывшись в непроницаемой тени, через мгновение — появился снова, тот, да не тот… Продолжил хорошо поставленным голосом экскурсовода:

«Тем самым Гордецкий оставил потомкам величественное сооружение… До недавнего времени в нем находилась спецполиклиника ЦК, потом — фонд „Новая жизнь“. Но и он приказал долго жить», — мелко захихикал провожатый, довольный шуткой.

«А сейчас? Что там находится сейчас?»

«Внутри дома всегда находится то же, что и снаружи…»

«Что?!»

«Химеры…»

«И — все?»

«Таков замысел архитектора. Кстати, тот же архитектор возвел и Замок.

Напротив Лысой горы… Она еще называется Лобным местом, или Голгофой… В Замке никогда не жили…»

«Но я же видел…»

«Видимость не всегда есть сущее…» — спокойно возражает он.

«А как называется этот город?»

«Никак. Просто Город».

«А кто в нем живет?»

«Никто».

«А — вы?»

«Я давно не живу. Я здесь просто обретаюсь».

«Как? Здесь же совсем темно!»

«Я не заслужил Свет».

Проводник помолчал, спросил, но уже опять шепотом:

«А вы знаете, что архитектура — это застывшая музыка? А? Каждый камень — словно нота, и каждый имеет свое звучание… Но не каждый способен услышать…

Имеющий уши, да услышит…»

«Слово?»

«Мелодию света».

Услышь мелодию света… А в городе — темень… Жуткая… Может, потому что — зима и мало солнышка? А когда его у нас в достатке было? «Мало солнышка — вот все объяснение русской истории. Длинные ночи — вот все объяснение русской души».

Мне страшно. Бегу по улице, надеясь увидеть хотя бы проблески… Только палаточки, словно странные, подсвеченные аквариумы в мутной воде… Словно языческие капища в пустынных каменных лабиринтах — сияют разноцветьем этикеток, жидкостей, целлулоидом пакетов со сластями и шоколадом… В некоторых — горят только свечи; другие — освещены ярче, к ним тянутся змеистые тела проводов, и та энергия, какая раньше питала заводы, теперь освещает эти убогие храмы Молоха… К ним, к ним тянется с подношениями вечная ночная паства — какие-то заскорузлые мужички с измятыми мелкими купюрами в потных кулаках, девки, похожие на раскрашенных дешевых кукол, в одинаковой «турецкой коже», с одинаковыми стеклянными глазами, с ресницами, жесткими, будто клинки… «Гибки тела плетей и танцовщиц, клинки ресниц кровавят блицы лиц, пророча…» Время от времени подъезжают массивные «лендроверы», блестя никелем, темные, как гробы…

Из их нутра объявляются стриженые, набирают еды, водки… В них подсаживаются «машки», двери гулко клацают во тьме, и девчонки пропадают за черными тонированными стеклами… Пропадают…