Император получил донесение о взятии Эривани в Риге, и тотчас собственноручным рескриптом поздравил с этим событием генерал-губернатора прибалтийского края, маркиза Паулуччи, некогда начальствовавшего в Грузии. Богатое оружие, снятое с Гассан-хана и поднесенное государю поручиком Бухмейером, пожаловано было им, в память пребывания в Риге, в городскую ратушу. Воротившись в Петербург, император со своей царской фамилией присутствовал 8 ноября при благодарственном молебствии в церкви Зимнего Дворца, а ключи покоренной крепости и четыре знамени, взятые на стенах ее, были в торжественной процессии возимы по улицам столицы при радостных восклицаниях народа.

Героям Эривани даны щедрые награды: Паскевичу орден св. Георгия 2-го класса; графу Сухтелену, Трузсону и Унтильи – тот же орден 3-ей степени; Георгия 4-ой степени – полковникам Гурко, Шипову и Долгово-Сабурову; Красовский получил бриллиантовые знаки ордена св. Анны 1-й степени; разжалованный декабрист Пущин, один из важнейших деятелей осады, произведен в унтер-офицеры.

Громкое имя Эривани стало с тех пор общеизвестным народу до самых глубоких его слоев как один из синонимов русской славы. Но грозные обстоятельства падения крепости должны были с мощной силой запасть особенно в воображение участников тогдашних событий, и русский солдат отметил их в своей песне, полной, в одно и то же время, энтузиазма и какого-то чисто русского юмора и презрения к смерти.

Такова эта солдатская песня. В сущности, она очень верно выражает внутреннюю последовательность и зависимость событий между собой. Удачно и последнее выражение; падение Эривани было началом именно “пленения бусурманского царства”, – оно открывало путь вглубь Персии, к самому Тавризу.

Осенью 1827 года персидская война, которую так усложнило было неожиданное нашествие Аббаса-Мирзы на Эчмиадзин, вдруг получила совершенно непредвиденно решительный оборот. Дело в том, что пока армия Паскевича, после падения Эривани, еще только шла на Тавриз, эта вторая столица персидского царства была взята небольшим отрядом князя Эристова, почти не встретившим сопротивления. Смелый и счастливый шаг этот совершен был при следующих обстоятельствах.

Выступая к Эривани, Паскевич поручил командование войсками, оставшимися в Нахичеванской области, генерал-лейтенанту князю Эристову, а в помощь к нему назначил полковника Муравьева, бывшего тогда помощником начальника корпусного штаба.

Трудно себе представить две личности, которые были бы столь различны по своему характеру, взглядам и даже привычкам, как князь Эристов и Муравьев. Первый, грузин, выросший и состарившийся в битвах с горцами, был плохой грамотей, но человек отважный и незаменимый в боевой решительной службе, любимый в войсках за храбрость и добродушие. Прослужив весь век с русским солдатом, привыкнув любить и уважать его, он до конца жизни плохо говорил по-русски и имел привычку, обращаясь к подчиненным, называть их “батушка”.

Солдаты, любовно и прозвавшие его “батушкой”, были ему преданы, ценя в нем всего более отсутствие педантизма; Эристов, действительно, не любил в походе стеснять их мелочной, никому не нужной формалистикой.

Совсем другой человек был Николай Николаевич Муравьев, впоследствии Карский. Он принадлежал к числу тех замечательных деятелей, имена которых если всегда будут произноситься с глубоким уважением, то не всегда с теплой, сердечной любовью. При большом уме, обширном образовании и исключительной твердости воли, он был строг и требователен до педантизма, до последних мелочей, и потому тяжел и далеко не всегда симпатичен. Его сосредоточенный характер, с оттенком нелюдимости, в сущности был прям и открыт; он не терпел лжи, не выносил напыщенности и эффектов, был прост в речах и манерах, не искал популярности, но как начальник не терпел малейшей неисправности, малейшей манкировки службой. Чтобы легко примириться с этими качествами Муравьева, к нему надо было привыкнуть, нужно было понять, что он требует только того, чего требует закон, к чему обязывает дисциплина, и никогда не выходит из этих границ, не допускает и со своей стороны ни малейшего произвола, будучи к себе еще более строгим, чем к другим. Известность Муравьева на Кавказе была велика уже и при Ермолове. Она началась с его поездки в Хиву, где он имел случай выказать и свои дарования, и твердость воли, и высокое чувство долга, готовность жертвовать собой для блага родины. Затем, командуя карабинерным полком, он оставил в нем по себе лучшую память. Полковые ветераны любили вспоминать “муравьевское” время в полку, в которое, по выражению одного из них, “всякий был убежден, что правое дело не будет гласом вопиющего в пустыне”. Честность и бескорыстие Муравьева вошли в пословицу.

На этих-то двух лиц, на Эристова и Муравьева, Паскевич и возложил защиту столь важной в тогдашних военных операциях Нахичеванской области. Но, зная ничем не сдерживаемую храбрость Эристова и решительность Муравьева, он очертил круг их действительности строгой программой: отряд должен был защищать границы, прикрывать вагенбург и даже делать небольшие движения за Аракc, чтобы отвлекать неприятельские силы от Эривани; но ему строго запрещено было вдаваться внутрь персидской страны и затевать какое-нибудь серьезное дело.

Невозможно не признать благоразумия этих распоряжений, потому что положение Эристова и без того представляло незаурядные трудности. В тот момент, когда Паскевич выступил под Эривань, для прикрытия обширного края, если не считать слабых гарнизонов, занимавших Аббас-Абад и Нахичевань, остались всего батальон Тифлисского полка, казачий полк, да несколько орудий, стоявших у Кара-Бабы. К ним, в случае надобности, могли присоединиться еще уланская бригада[12] да два полка черноморских казаков, по-прежнему оставленных на Базар-чае для прикрытия коммуникационной линии,– но это и было все, чем мог располагать князь Эристов в первые дни по уходе Паскевича. Сильные подкрепления, правда, ожидались из Карабага, но пока они еще не пришли, Эристову пришлось пережить тревожные минуты.