– дома появлялась под утро, чтобы отоспаться, позавтракать, в то время, когда уже пора было обедать. Потом она в очередной раз ругалась с мужем и снова куда‑то уезжала. Её духи стали ещё слаще, ногти – длиннее, ресницы – гуще, а губы по толщине уже приближались к рыбьим. Накачай ей косметолог их ещё чуть сильнее, они бы, наверное, лопнули.

Оставаясь один, Ян не находил себе места. Сначала просто слонялся без дела по дому, потом шёл на третий этаж, где, как выяснилось, у него была оборудованная всем необходимым качалка – и долго тягал там железо. Потом пил свой коктейль, сидя перед телевизором. Несколько раз у него случались эти сердечные приступы – прямо как писала в своём дневнике Стелла. Он весь напрягался, начинал шумно втягивать ртом воздух, потом синел, хватался за грудь и в итоге сползал на пол, закатив глаза. Через несколько секунд вставал и, пожав плечами, продолжал делать то, чем занимался. Только руки едва заметно подрагивали.

Что‑то странное делалось и со Штефаном. Он был сам не свой. Парнишка больше не улыбался, а только хмурился, и голос его звучал невесело. Однажды он и вовсе ушёл куда‑то под вечер и не вернулся домой ночевать. Константин ничего не сказал ему и вообще вёл себя как‑то подозрительно спокойно и безразлично к происходящему. К счастью, Цепешу было чем заняться – его всё чаще отвлекал Влад, который вдруг как сорвался с цепи и начал всеми силами перетягивать внимание брата. Он то грубил и спорил, то убегал, то терял свои вещи и игрушки, то терялся сам, а в другие дни, наоборот, не давал Константину прохода, бомбардируя его пулемётными очередями из ста дурацких вопросов в секунду. Один раз, превратившись в кошку, разодрал морды всем соседским собакам. На следующее утро плавал крокодилом в местном озере, разгоняя купавшихся – благодаря чему даже попал в новостной сюжет. Потом к нему пришла идея прогуляться в виде саблезубого тигра в смоленском зоопарке, где доисторический зверь собрал множество восхищённых возгласов от детей и такое же количество мата из уст взрослых. Как апогей, приняв облик годзиллы, до полусмерти напугал и без того многострадальных охранников. После чего Константин заколотил его в дедушкин осиновый гроб, но той же ночью крышка была проломлена, и мальчишка опять куда‑то смылся.

Стелла взяла отпуск и не поехала в Москву на работу. Чаще она просто лежала в своей комнате, ни с кем не общаясь. Свет там был всегда погашен, дверь закрыта на ключ, а окна плотно зашторены – я даже не мог астрально подсмотреть, чем она там занималась в одиночестве. Может быть, снова плакала? Или просто лежала, уткнувшись лицом в подушку?.. Или целовала разодранный портрет Эмиля?

Вернер, кстати, тоже был сам не свой. Он перестал ездить к Лине, и даже не подходил к телефону, когда она по ночам звонила ему. Следить за собой он тоже прекратил. Давно уже не мылся, не причёсывался и вообще не приводил себя в порядок. А когда ему в понедельник доложили об очередном провалившемся рейде на Цепеша, он долго ругался и винил в этом, ну разумеется, меня – засланного программиста – но к его словам, особенно брошенным во время очередной истерики, никто уже не прислушивался. Охотники только крутили пальцем у виска, а сами, тем временем, прочёсывали каждый миллиметр своей базы, пытаясь найти там Каспера. Увы и ах, Каспер не находился, из‑за чего всеобщее напряжение только росло.

Короче, всем нашлось, чем заняться, и только я большую часть времени был захвачен непродуктивным хакерством да праздным бездельем, изредка прерывающимся на романтические мысли и откровенные фантазии. Во время одного из таких эпизодов, когда я томился мечтами о светлом будущем, мне вдруг нестерпимо захотелось вот прямо сейчас – посреди ночи – подарить Стелле цветов.

Но, вот незадача, васильки уже отцвели, а до ближайшего цветочного магазина ехать чёрт знает сколько, и то не факт, что он работает круглосуточно. Недвусмысленно глядя на оранжереи, я долгое время отговаривал себя.

Нет, Гриша, ты ведь не собираешься заниматься вандализмом? Так нельзя! Штефан столько сил и времени тратит на то, чтобы поддерживать розы здоровыми и свежими, а ты вот так вот прямо возьмёшь и найдёшь в себе наглость их сорвать?! И тут же я поспорил сам с собой: во‑первых, не сорвать, а аккуратненько срезать, а во‑вторых, роз тут так много, что если я незаметно возьму одну, то голубоглазый даже не заметит.

Теперь я, стоя на дороге между двумя оранжереями, мучился уже другим, не менее сложным вопросом. Белая или красная?.. Хм, с одной стороны, конечно, она должна быть красная. Как кипящая лава. Как огонь. Как кровь, приливающая к моему лицу, когда меня посещают бесстыжие, слишком откровенные мысли. Но, с другой стороны, не перебор ли это? Для страсти‑то пока явно не время. А вот белый цвет – в знак извинения – смотрится вполне себе невинно и ненавязчиво.

До этого момента я никогда раньше не заходил в оранжерею с белыми розами. Как‑то так получилось, что меня всегда больше привлекали красные, и именно туда я наведывался, чтобы восстановить душевное спокойствие. Я даже подумал однажды, что красные розы символизируют людей, а белые – мертвецки бледных вампиров. К последним меня совсем не тянуло, но сегодня мне предстояло войти именно в их царство.

В первый момент, едва зажглась лампа над входом, я решил, что каким‑то образом ошибся. В глаза мне бросился красный цвет. Слишком уж его тут было много. Ох, как бы я хотел, чтобы это было просто ошибкой, эпизодом моего топографического кретинизма. Но нет. Это оранжерея с белыми розами, в которой произошло что‑то нехорошее.

Штефан неподвижно лежал на полу в дальнем углу стеклянного зала. Он был без сознания, а его лицо – таким же белым как лепестки цветов. Горло перерезано у кадыка, пышный ворот белой рубашки весь окрасился в алый. Каменная плитка вокруг него буквально утопала в крови. Крови очень много! Она текла вдоль дороги по всей оранжерее и собиралась в большую лужу у входа, на которую я по неосторожности наступил. Приглядевшись,