Однажды он снова не пришел, она звала его, кричала, плакала; вскоре пропал голос, она опять летела в бездну, в которой не была дна, ужас переворачивал душу, она должна была перестать существовать, умереть. Рассел так и не пришел, и она в результате умерла.

Когда она открыла глаза, оказалось, что вне жизни, вне существования тоже есть боль и страдание. Это было первое, что она почувствовала, – страдание.

Теперь у нее появилось тело – руки, ноги, какие-то внутренние органы. Она определяла их по тянущей, выжимающей боли: тело скрючивало и выворачивало наизнанку, тошнота подступала к самому горлу, а вместе с ней что-то мокрое, липкое, горькое, с твердыми неровными комками, их противно было проталкивать назад, внутрь.

Безудержный, ужасающий полет в бездну продолжался, и Дине пришлось приоткрыть глаза, пропуская через узкие щелочки самую малую толику света. Как ни странно, полет сразу остановился, бездна исчезла, исчезли также огрызочное, порванное на куски время, плоское пространство, на смену им пришло пространство трехмерное и резкая, корежащая головная боль. Сквозь нее, сквозь завесу тяжелого слепящего света стала проступать реальность, вырисовывались смутные предметы – все казалось, необычным, чудны́м.

Запустилось привычное, размеренное время, и постепенно головная боль стала мягче; дрожь, хотя и не унялась, но не мешала разбирать по контурам, объемам, теням окружающий мир. Он фокусировался и начинал обретать смысл – нереальный, невероятный, но смысл.

Оказалось, что она лежит на столе, чем-то напоминающем стоматологическое кресло, только намного больше и длиннее, с продольными, разделенными между собой подставками для ног. От кресла отходили железные рычаги, либо прямые, либо зигзагообразные. Элизабет попыталась поднять руку и перенести ее на один из рычагов, но рука, оказавшись бессильной, подниматься не умела. Рядом с креслом стояла капельница, – Дина точно знала, что это капельница, она видела такую же в больнице, – и какие-то другие приспособления, они были совершенно непонятные и тоже напоминали медицинские.

Взгляд стал проникать дальше: комната оказалась большой, с высоким, едва различимым потолком, и, похоже, в ней никого, кроме Дины, не было. Свет падал ярким пятном только на ее стол, он исходил из двух прожекторов, подвешенных на железных балках к потолку и бьющих резкими, ослепляющими лучами. Другие прожектора были выключены, и остальная часть комнаты погружена в полумрак.

И все же, там, в глубине, можно было разобрать плоские массивы ширм, занавешенные материей остовы прямоугольных структур разной высоты. Совсем рядом, у головы, на отдельном железном столике на колесиках возвышался большой ящик черного цвета с круглым окошком, тоже уводящим в мрачную пустоту. Вообще, комната напоминала фотостудию, если бы не медицинское кресло, капельница и прочие больничные приборы.

В конце концов глаза Дины не выдержали света и их пришлось закрыть; тело по-прежнему било короткими судорогами, едкая жидкость толчками поднималась из желудка, и ее надо было так же толчками загонять обратно в низ живота. А еще стало холодно, пронзительно холодно. Пришлось снова открыть глаза. Оказалось, что она одета в короткую рубашку наподобие ночнушки тусклого салатового цвета, такие выдают в больницах. Край ее едва прикрывал колени, и блуждающие, перекатывающиеся потоки холодного воздуха, пробивая бесполезную ткань, врезались в беззащитное, не умеющее сопротивляться тело.

Дина попыталась повернуться на бок, съежиться, обхватить себя руками, свернуться калачиком. Но ничего не получилось. Сдвинуть тело оказалось невозможно, словно на каждую его часть навалили лавину камней, придавили неподъемными железными плитами. Опять началась тряска – теперь от холода, – подступила тошнота; Дину бы вырвало, но для этого надо было перегнуться через кровать, а перегнуться она не могла. Она могла только закрыть глаза, чтобы спрятаться от пронзительного света, и попытаться заснуть.

Ей удалось задремать, и сквозь сон, поверхностный, ломкий, она услышала голоса. Сначала показалось, что они, как обычно, раздаются изнутри, пришлось снова приоткрыть глаза. Рядом стояли два человека – высокие, широкоплечие – возились с ящиком на железном столике. Дине показалось, что она их видела, но где и кто они, вспомнить она не могла.

– Когда Кит приедет? – спросил первый голос, мужской, звучный.

– Да кто его знает, сказал, к вечеру, – ответил другой, басовитый.

– А мы, значит, должны стараться.

Раздался смех, потом он оборвался.

– Вечно ты недоволен, Пол. Сам ведь вызвался, говорил, девочка тебе понравилась.

– А как она могла не понравиться? Тебе тоже понравилась, – ответил Пол красивым, породистым голосом. – И Бену понравилась.

– Так мы и не жалуемся, – снова раздался басовитый смешок.

– Но согласись, старик, сколько можно пороть ее? Уже не в удовольствие, а как на работе, по расписанию. Что я, автомат, что ли?

– Ладно, Пол, кончай причитать. Кто из нас кричал, что это сплошной кайф? Что такого кайфа давно не получал.

– Ну а что, пороть отрубившуюся девчонку, которая кончает каждые пять минут… Да еще по-разному пороть, в три смычка – оно, конечно, дорогого стоит. А она орет и переламывается посередине. Помнишь, казалось, что она совсем переломится, так выгибалась?

Они оба засмеялись.

– От смычка Бена кто угодно переломится, – басовитый голос снова зашелся смехом. – Да ей все наши девочки завидуют, представляешь: не только под постоянным кайфом, так еще три мужика над ней стараются постоянно. Да и черный ящик заряжает по полной. Ты, кстати, не знаешь, что там Кит ей на мозги накручивает?

– Засунь башку, узнаешь, – сначала раздался смех Пола, а потом его обогнал басовитый хохот.

– Нет, мне эти наркутки ни к чему, поеду еще крышей. Перерожусь девушкой, Кит уважать перестанет, – смех прерывал голос, голос прерывал смех, заряжая его каждым словом по-новой. – Вообще-то молоток мужик, надо же как закрутил, целая система у него.

– А то! Теоретик, как там сказано… инженер человеческих душ, – произнес Пол, настроение у него улучшилось. – А он инженер в кубе. И физик, и химик, и психолог. Ну что, готово?

– Ящик готов, давай, открывай капельницу.

– На сколько сейчас, не помнишь?

– Кажется, на второе деление. Вообще-то исхудала, бедняжка. Ну да, на этой капельной жрачке не разжиреешь. – Пауза, молчание. – Ну что, шприц нацедил? Куда колоть будем? Как всегда? Там еще место есть?

– Да место найдем, главное дозировочку правильно отмерить. Кит сказал, сегодня на три пункта больше. – Снова пауза, шуршание чуть сбоку, у головы. – Двинь ей ноги поудобнее. – Динины ноги стали разъезжаться в стороны. – И повыше. Еще выше. Ты как сейчас хочешь, снизу? Тогда опускай зад. Когда Бен сказал, придет?

Негромкое шуршание механизма, тело сдвигается, часть его опускается, часть поднимается, словно оно разделено на куски и каждый умеет двигаться автономно, независимо от других. Но Дине все безразлично. Она не поняла ни слова. О чем говорили эти два человека? Над чем они весело смеялись? Какая разница. Главное, что тряска сейчас закончится, как и тошнота, как и резь в глазах. Наконец-то настало время вспышки, надо только чуть потерпеть.