— Так какую силу «божественной природы» имел в виду Луций, говоря, что иудеи верят, будто ею наделено то копье? — спросил он мать.

— О, Луций вполне изучил этот вопрос, — ответила она. — Сила эта связана с многочисленными предметами, которые иудеи принесли с собой то ли из Вавилона, то ли из Египта, а также с какими-то их религиозными таинствами. Насколько я поняла, все они имеют какое-то отношение к воскресению, хотя эти реликвии обретают магическую силу только в том случае, если будут собраны воедино в правильных руках.

— И иудеи действительно верят в это? — подозрительно спросил Нерон. — Или Луций лишь высказал свои предположения?

— По-моему, — добавила она, — их также нужно поместить в правильное место, обладающее магической силой, подобной той, какой славятся святилища Элевсина или Сублаквея в окрестностях Рима, напротив той долины, где ты строишь себе летний дворец. И разумеется, время также должно быть правильным.

— Время? — сказал Нерон. — Ты имеешь в виду утро, день или полночь? Или время года — весну или осень?

— Ничего подобного, — возразила Агриппина. — Луций говорил, что оно связано с каким-то персидским или египетским понятием. — Она погладила его руку и с улыбкой добавила: — Я имею в виду, что все должно произойти на смене времен — на пересечении двух небесных эр.

— Но тогда это означает, — сказал Нерон, глядя на яростное пламя, пожирающее вечный город, — что необходимо срочно собрать эти реликвии!

Такие моменты, такие особые впечатления от глубинной, дальней перспективы недосягаемого… словосочетания типа domaine perdu и pays sans nom[63](описывают) гораздо больше, чем реальный вид исконного пейзажа или его осязаемая перспектива… Мы сначала стремимся постичь этот таинственный парадокс на уровне душевного понимания, (а потом осознаем), что удовлетворение этого стремления равносильно смерти этого стремления.

Джон Фаулз, послесловие к роману «Большой Мольн» Алена-Фурнье

После двухчасовой езды по всей Вене в сторону аэропорта, парковки, регистрации и таможни, когда мы с Вольфгангом заняли наши места на борту вылетающего в Ленинград самолета, у меня наконец появилась возможность поразмыслить над тем, что же я теперь знаю о таинстве Пандоры.

Я чувствовала себя как участник некой растянувшейся на тысячелетия грязной детективной истории, гоняющийся за уликами, разбросанными по разным континентам в разные эпохи. Но из того, что поначалу казалось ошеломляющим нагромождением несвязных фактов, сейчас начала выстраиваться траектория, связывающая воедино географические объекты с тотемами животных, созвездиями животных в ночном небе, созвездиями богов и их многозначными именами. Поэтому, когда я увидела под крылом нашего самолета Ленинград, мокрый город, изрезанный множеством каналов, мне показалось вполне уместным, что особым символом, талисманом и тотемным животным встречающей нас страны является русский медведь.

Впервые я осознала, что во всех моих многочисленных заграничных поездках практически не видела реальной жизни и быта. Их даже с трудом можно было назвать туристскими. Благодаря мировой известности Джерси и Лафа даже в России, на пике поникшей сейчас холодной войны, я видела жизнь из окон некой бесконечной череды лимузинов с шоферами и шампанским.

Мой отец, также изредка присоединявшийся к нам за границей, предпочитал скрываться за надежными стенами отелей в уединении, которое могли предоставить только деньги, — как, например, на той траурной неделе в Сан-Франциско. Поэтому, познакомившись во многих местах планеты с шикарными фасадами, окутанными историей, тайнами и магией, я, в общем-то, никогда не сталкивалась с грязной и нудной работой и бытовой неустроенностью, которые составляли, по всей вероятности, гораздо более реальную картину жизни.

И сегодня вечером, когда мы с Вольфгангом стояли на гранитных ступенях здания ленинградского аэропорта в потной толпе мрачноватых типажей восточного блока, ожидая в темной мороси, пока нас пропустят, одного за другим, через единственную обнесенную стеклянной стеной кабину иммиграционной службы, я начала понимать, что впервые увижу совершенно иную жизнь.

Мне предстояло увидеть СССР, описанный в справочниках государственного департамента типа тех, что всучил мне Вольфганг: население, численность которого на тридцать процентов больше, чем в США, обитающее на территории в два раз больше нашей, жило только на четверть нашего дохода на душу населения, производило только треть нашего валового продукта и имело значительно более высокий уровень рождаемости и более низкую продолжительность жизни.

И Ленинград, этот великолепный город Екатерины Великой и Петра Первого, отражающийся в поблескивающих водах, как северная Венеция, теперь как будто погружался обратно в топкие болота, из которых когда-то поднялся. Как в большинстве русских городов, жители Ленинграда проводили время в бесконечных очередях и ожиданиях, что на западный взгляд казалось некой необъяснимо заразной массовой атрофией.

Русская революция произошла почти семьдесят пять лет назад. Интересно, почему же народ, вконец измотанный безрадостным существованием, так долго терпел жестокие методы насилия над их убеждениями? Возможно, наше приглашение и нынешнее пребывание здесь поможет мне найти ответ на этот вопрос.

В аэропорту нас с Вольфгангом поджидала представительница фирмы «Интурист» (а по существу, «гостеприимного» отдела КГБ), официального вида молодая женщина в строгом костюме, которая препроводила нас в гостиницу. По пути Вольфганг загадочно намекнул, что советское начальство не одобрило бы деятельность одиноких разнополых сотрудников в частных владениях, которой мы с ним прекрасно занимались почти всю вчерашнюю ночь в его замке. Я поняла его намек, но не могла оценить ситуацию в целом, пока не получила более полную информацию на месте.

Принимающая сторона из советской атомной организации любезно предоставила для нашего временного проживания какой-то невзрачный «отель», такой же удобный и очаровательный, как наша обычная федеральная тюрьма. Многочисленные этажи выглядели совершенно одинаковыми; длинные коридоры, покрытые серым линолеумом, освещались лампами дневного света, которые, судя по подмигиванию и гудению, не менялись со дня их установки.

После краткого обсуждения завтрашнего расписания мы с Вольфгангом расстались, и атлетическая особа в штатском женского пола, как я догадалась по имени — Светлана, отвела меня в мой номер. Уже в этом boudoir du soir[64]она заверила меня на ломаном английском, что всю ночь будет дежурить на нижнем этаже, потом трижды проверила, способна ли я запереть дверь, и подождала снаружи возле моего номера, пока не убедилась, что я закрылась на ключ.

Только тогда я вдруг поняла, что ужасно проголодалась, поскольку за целый день перекусила лишь утром круассанами с шоколадом. Порывшись в сумке, я нашла в итоге что-то съестное и бутылку воды, с жадностью заглотила все это, чтобы унять волчий аппетит, а потом, вытащив из сумки лишь самое необходимое, разделась и завалилась в кровать в этих сырых, холодных и неуютных апартаментах.