Нечего терять только тому, кто ничего не стремится приобрести.

* * *

До рассвета мы прохлопотали над «Кудрей». Вспомнили, кто что смог, из раздела по сквозным огнестрельным ранениям, – тело санитара Вешкина было прошито автоматной очередью в пяти местах, по счастью или по неслыханному везению от предплечья правой руки до подключичной артерии, едва-едва не задело, иначе потеря крови вышла бы летально-катастрофическая. Но все равно «Кудря» был очень слаб, перевязки, шины, жгуты, десяток швов, обезболивающие уколы новокаина, а ничего другого у нас не было, бодрости ему отнюдь не добавили. Помощи нам ждать не приходилось. По крайней мере, до утра, беспредельщики Ваворока при штурме первым делом обрубили телефонный провод, так что дозвониться в районную больницу было нам нереально, все равно впустую, кто бы поперся в Бурьяновск среди ночи, да еще на огнестрел? В самом поселке тоже стряслось неладное, я видел красноречивое пожарное зарево с восточной стороны, и оно вовсе не походило на ранний, летний восход солнечного диска. Но выяснять было некогда, наш воистину героический «Кудря» требовал нешуточной заботы, и если мы с Мао и Ольгой не хотели потерять лучшего больничного санитара, то все постороннее пришлось отставить прочь от нашего внимания.

Под утро, когда мой боевой товарищ Вешкин забылся, наконец, наркотическим, тревожным сном, я решился отпроситься у главного. Да, да, все вернулось на свои места, лиловая ангора больше не значила ничего, хотя сама шапка по праву досталась мне в мемориальное владение. Идите, Феля, конечно, только умоляю вас, осторожнее. Автомат возьмите, мало ли что? Да уж возьму, непременно. Надо возвратить Пешеходникову, чтобы шито-крыто, пусть потом докажут! Ведь мы одержали победу, вы понимаете, Марксэн Аверьянович, что мы одержали победу? Нечистая сила смылась, стерла себя с лица земли нашего Бурьяновска, с концами, с концами! Дай-то бог, Феля, я фигурально выражаюсь, не кипятитесь вы насчет бога. Ах, все это ерунда, Марксэн Аверьянович! Я пошел, я скоро вернусь, может быть, на всю жизнь не один. Дай-то бог, Феля, дай-то бог! А мы пока… Нину Геннадьевну и всех безвинно погубленных пациентов… надо перенести их, накрыть, чтоб по-человечески. Хорошо, если бы всех здесь похоронить, да разве позволят? Пусть только попробуют, я им покажу, кто здесь мальчики для битья. Нет, нет, Феля, не надо, у вас взгляд стал какой-то недобрый, еще наломаете дров, я сам, попробую уговорить. Не беспокойтесь, Марксэн Аверьянович, я автомат сейчас сдам, и снова буду, какой был, может, разве не такой тюфяк, как раньше, потому как знаю про себя то, чего вовсе не знал прежде. Ну, идите тогда, идите скорей, вас там ждут, наверное, очень ждут.

Я пошел. По отвоеванному рубежу. На парадной лестнице и во дворе мне попадались трупы. Чужие трупы, в черной, блестящей лаком коже, и под ней просвечивала, словно тело нищего из-под лохмотьев, синюшная бронированная сталь, через прорехи от пуль, моих или дяди Славы Мухарева. Никто не собирался их подбирать, Мао даже не заикнулся об этом, а я бы засветил прикладом всякому, кто бы мне такое предложил. Пусть лежат. И пусть все видят, как именно они лежат. Это вовсе не была нарочная жестокость победителя, тем более, что победителю всегда свойственна снисходительность к поверженному достойно врагу. Но в том-то и загвоздка, что враг наш не был достойным, и вообще был он отребьем, хуже нацистских оккупантов, потому – те, хотя бы не на своей земле, и не со своим народом, а эти… эти-то… как и назвать не знаю. Матом – много чести, пристойным языком – так нет в нем подходящих слов. Нет ни одного. Потому, пусть валяются, и сами говорят за себя. Красноречиво говорят. Может, иным прочим подонкам в назидание.

К дому Бубенца я попал довольно скоро, не удержался, чем дальше удалялся я от стационара, тем быстрее становился мой походный солдатский шаг, потом и вовсе перешел на размеренный, армейский бег по пересеченной местности. В такт «вихривраждебныевеютнаднами». И в считанные минуты добежал. Разбитые, разломанные доски от фигурной деревянной ограды валялись на дороге, резные, лакированные ворота стояли перекошенные – сердце у меня екнуло, все же окна вроде бы были целы, в предрассветном сумраке, однако, не разобрать. А во дворе я застал утешительную картину. Я даже не ожидал, не смел надеяться, не позволял себе мечтать. Ваня Ешечкин, прелестный мой Лабудур довольно громогласно спорил с Ульянихой – он на нижней ступени крылечка, задрав голову, она снисходительно отвечала с верхней, – накрывать им стол под яблоней или все-таки лучше на веранде. Ульяниха настаивала, дескать, надо узнать у самой хозяйки, у Елены Палны, где это видано без спросу распоряжаться в чужом доме, потому накрывать нужно прямо в садике – как последнее утверждение следовало из предыдущего, оставалось в сиреневом тумане. Лабудур, жестикулируя отчаянно, словно объяснялся с глухонемой, зациклился на верандном варианте: мол, оно в телевизоре так положено, чтобы завтракали чинно-благородно, видимо на сей раз он имел в виду не раскукареканные рекламные ролики, но какие-то действительные эпизоды из экранного дореволюционного быта. Потом они увидели меня. С автоматом и в шапке. Правда, я успел смыть с себя кровь – нельзя же было нестерильно и к раненному «Кудре». Потом они ахнули. Потом засуетились. Вокруг.

– Что вы, что вы, Ульяна Киприяновна! Все позади, все худшее. Ваня, мне бы оружие передать. Где участковый? – постарался я перевести «охи» и «ахи» на реальную почву восприятия. Сразу спросить о Лиде я не решился. Оробел, и как-то вдруг заскребли по моей груди невидимыми когтями цепкие чудовища-предчувствия.

– Спит твой участковый. Дрыхнет без задних ног. Вповалку он и Тонькин Маркоша, прям на траве за сараей, еле-еле одеялы дали подостлать. Как супостаты ушли, так они и нализались, ладно, твой-то, он, небось, власть, ему положено со стаканом в обнимку-то. А Маркоша наш сроду непьющий, да вот на радостях, хлебнул, Тонька аж всплакнула, то-то муж у нее, как муж, не хуже прочих, – Ульяниха затараторила без остановки, словно бы пыталась накинуть на меня словесную сеть и тем самым удержать от чего-то, пока непонятного.

– Ваня, ты возьми, подержи сколько-то у себя, с оружием зайти не могу, претит. Он пустой, все расстрелял, до последнего патрона. А я в дом. С Бубенцом поздороваться надо и переговорить теперь же, не откладывая. Как и что нам врать всем вместе складно. Заодно повидаю… Лиду, – я с усилием сглотнул слюну. – Лида сейчас где? А Глафира? Спит, наверное. Умаялся ребенок, – я затараторил в подражание, желая скинуть с себя связующие путы, сплетенные Ульянихой, оттого обращался я исключительно к Лабудуру.

Но вместо Ешечкина опять забубнила, запричитала Ульяниха:

– Ох, милый, что тут было! Что было! Трое их, никак не меньше. И все с пукалками, паразиты. Мужики наши полночи с ними бранились через окошки, стрельнули даже пару-то раз, для острастки все больше. Ну те, покрутились, покрутились, разломали назло палисад, да и ушли. Анчутки окаянные! А потом уже прибежали от батюшки, соседи, что недалеко, Хлебниковы фамилия, сказали, мол, святого отца пожгли. Не его самого, только дом спалили, начисто. Отец Паисий, кажись, ничего, жив. В церкви прятался. Хлебниковы евойных родных покамест забрали к себе. – Затем Ульяниха перевела дух и речь в жалостливо-ласковый регистр: – Ты, сынок, в дом-то иди, наверх иди. Ждали тебя, опять же и Верушка. Наверх, наверх, там найдешь, мимо не миновать. А все, что есть или сделалось, оно к лучшему.