Слава тебе, великий еврейский историк Иосиф Флавий, извлекший из своих предательств четверть века безбедной жизни в Риме, утопавший в роскоши, будучи приближенным первого доступа у трех римских императоров, и получивший для жизни своей жилище императора Веспасиана. Слава тебе, служившему великой Иудее, носившему в сердце высшую привязанность к Богу Ягве, во имя которого ты шел на грех, на отречение, на искупительство, на самоистязание, которое, может быть, иной раз было для тебя тяжелее креста и прочих пыток! Кто измерит твое страдание, когда возлюбленная твоя Сара Лашез стала любовницей ненасытного, алчного и ненавистного тебе Веспасиана, который, насытившись юной девой, сказал однажды:

— А я женю тебя на Саре.

И свадьба была сыграна по всем римским и иудейским канонам: и фата, и целование, и пир на весь мир, и брачное ложе, и ты, священник первой череды Иосиф бен Маттафий, закованный в цепи, оказался мужем солдатской блудницы Сары Лашез, чье тело осквернено было и проклято, а потому и твое тело через нее было осквернено и проклято, и Сара, понимая твои муки, целовала ночью твои цепи и горько плакала, причитая:

— Лиши меня жизни, мой господин. Или я лишу себя жизни, мой господин.

— Выкинь эти мысли из глупой своей головы, Сара, — сказал ты. — Что скажет наш Владыка и Бог, когда тебя не станет?

А Сара действительно нужна была Богу и Владыке, и всякий раз, когда все прочие наложницы, и пленницы, и свободные женщины надоедали Веспасиану, он говорил Иосифу:

— А пусть-ка сегодня, мой еврей, придет ко мне Сара…

И Сара одевала свои лучшие наряды и обувала свои стройные ноги в пахнущие благовониями сандалии, и просил ее Иосиф:

— Будь поласковее и понежнее, ласточка ты моя. От него зависит и наша жизнь, и жизнь всего еврейского народа.

И не мог натешиться прекрасной Сарой Веспасиан, и все повторял слова из рассказанной Сарой легенды:

— Прекрасная ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со знаменами… Стан твой похож на пальму и груди твои — на виноградные гроздья. Подумал я: влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви ее, и груди твои были бы вместо кистей винограда, и запах от ноздрей твоих, как от яблок.

И говорил еще Веспасиан мерзкие слова, от которых тошнило Сару:

— Аромат твой целебен, перестало пучить брюхо мое, а то пуще бури разыгрались ветры в моем животе, не знал, должно быть, великий царь Соломон, прекрасная еврейка моя, насколько целебен аромат твоей души…

А утром, сняв сандалии, Сара входила в жилище, где женой она была Иосифу, срывала с себя одежду и рвала ее в клочья, и следил за нею закованный в цепи бедный Иосиф и шептал:

— Сука. Блудница вавилонская…

— Я люблю тебя. Ты единственная моя. Ты спасла меня от дурной жизни. Я не боюсь смерти, потому что я люблю, единственная и великая моя.

— Это ты мой единственный и мой великий, — шептала Катрин. — Я знала, что ты прекрасен, но не знала, что настолько.

— Твоя грудь так тяжела, как ртуть, и так красива, и в этой предрассветной мгле твое тело так изящно, и так нежна ты. Не могу представить, что к твоим соскам могла прикасаться холодная кольчуга. Ненавижу все, что связано с войной: стрелы, пули, кольчуги, мечи, бомбы. Какое отвратительное слово — огнестрельное. Стрелять огнем. Металл и такая нежная кожа. Поклянись, что ты никогда не будешь стрелять огнем, никогда не будешь нечистой силой, черной вороной, ведьмой. Поклянись, что я тебя впервые увидел, впервые полюбил и еще, что ты никого не знала до меня…

— Я клянусь. Я никогда не любила. Я всю жизнь ждала тебя. Я создана для жизни с тобой. Только с тобой. И никогда, никогда, никогда не полюблю другого.

— И что не было у тебя никого.

— И что не было у меня никого. А теперь иди ко мне, мой единственный!

Ночью снова, как угорелый, вбежал Горбунов.

— Катрин, одевайся. Хозяин зовет.

— Какой хозяин? Скажи своему Хоботу, чтобы он убирался…

— Катрин, в твоем распоряжении шесть минут. Хобот не будет ждать. Он возьмет с собой не тебя, а Жанетту.

— Бегу! — крикнула Катрин из ванной, уже одетая. Она на ходу причесывалась. Подбежала ко мне, чтобы чмокнуть меня в щеку. Я отстранился. Она проговорила на отвратительном сленге: — Не пыли. Хобот есть Хобот. Встречай меня завтра.

Я видел, как она села в машину. Как рядом с нею пристроился хромой Горбунов. Я видел, как он обнял Катрин и целовал до тех пор, пока мне было видно из окна, как он это делает.

"Даже не с Хоботом, а с этим подонком", — подумал я.

Прошло много столетий с тех пор, как не стало ни Иосифа Флавия, ни Сары, ни Веспасиана. А что изменилось? Одна и та же наша общая душа катится по задворкам нечистот, и нет ей услады, покоя, мира.

Как только была напечатана первая часть моих очерков, посвященных Иосифу Флавию, меня немедленно разыскал Ксавий:

— Первый раз, когда я прочел очерк, я решил, что ты антимерлист и тебя надо немедленно убить. Второй раз, когда я прочел очерк, я пошел в синагогу и там мне сказали, что твоя статья — во славу Израиля! А в третий раз, когда я принялся за чтение, я понял: Иосиф Флавий — это я! Я тебе хотел открыть тайну, но установил после прочтения твоей работы, что ты ее знаешь.

Я женюсь на любовнице Прахова. Она ему изрядно поднадоела, и он решил ее сбагрить. А этой любовнице, Ксенией ее зовут, нужно прикрытие, и она охотно согласилась выйти за меня замуж. Я ее ненавижу, но вынужден жениться на ней…

— Но почему вынужден?

— Он меня уничтожит, если я не женюсь.

— А как это произошло?

— Он пригласил меня на ужин, а потом оставил с нею. Когда Прахов вышел, Ксения рассказала о своей трудной жизни. Мне стало жалко ее. Она жила в жарком Ранахстане, ее изнасиловал отчим, а потом едва не убили ссыльные чеченцы. "Неужто ничего светлого не было в вашей юности?" — спросил у нее я. — "Было, — ответила она. — Я до сих пор помню безбрежные дали и море тюльпанов. И еще я помню радугу, которая была в двух шагах от меня, и я прикасалась к ней рукой". А потом она спросила: "Ты умеешь разгадывать сны?" Я ответил: «Постараюсь». — "Во сне ко мне пришла подруга и сказала: “Я хочу улететь на небо, но у меня нет сил. Дай мне твои силы!” Я вынула из груди светло-розовый и даже голубоватый шар и отдала ей, и мне сразу стало легко, и утром я эту легкость ощутила, а все равно было какое-то беспокойство. Я рассказала сон маме, а она мне сразу: “Ты скоро умрешь”". Ксения заплакала и сквозь слезы: "Я с тех пор жду смерти". Мне стало ее жалко, и я обнял ее, и в это время зашел Прахов. Он, должно быть, ждал, когда Ксения меня обнимет или я обниму Ксению, потому что сразу закричал: "Отличная пара! Барбаев, подготовь все к свадьбе!" Барбаев незамедлительно появился в дверях, должно быть, он тоже ждал, а Ксения при них уже обняла меня, и я не знал, куда мне деваться…