Андрей хотел перечитать еще раз, но передумал и сунул лист обратно в конверт. Военком, на подполковничьих погонах которого ярко посверкивали лучики весеннего солнца, кашлянул и извинительно, что совсем не подходило к его лицу старого служаки, проговорил:

– Тут видишь, Агарин, какая история, ошибка канцелярская вышла. Они запрос присылали сначала, ну а девочки мои… вот…

Военком поскреб сивый затылок и печально вздохнул.

– Какие мужики ушли! Соль земли!

Быстро отвернулся, налил себе в стакан воды из большого графина и залпом выпил. Андрей стоял, держал в руках продолговатый конверт. Пора было уходить, а он не уходил, ему казалось, что военком сейчас скажет еще какие-то особенно нужные слова. Но тот молчал, только почесывал сивый затылок и смотрел в окно, где виднелась зеленеющая в самом разгаре весны крутояровская улица.

– Какие мужики! – снова с болью воскликнул военком и резко повернулся к Андрею. – Вот мой совет, Агарин, езжай туда вместо отца. Надо тебе съездить.

Военком был сердитым в эти дни, потому что подкатывали последние дни его службы и он, отдавший лучшие годы армии, боялся остаться без привычного дела. Часто злился неизвестно на кого, а сейчас, когда смотрел на Андрея, совершенно взрослого, тоже со злостью думал – война достала и тех, кто родился после нее, хотя бы вот Агарина. Сыновья после смерти отцов быстро взрослеют, но все равно отцы им, взрослым и самостоятельным, всегда нужны. Отцы, которые долго могли бы еще жить, если бы их, уже после выстрелов, не доконали старые раны.

И Андрей в эту минуту думал почти о том же: слишком поторопилась к отцу смерть, и он не дождался, когда сын будет готов для самых серьезных и нужных разговоров.

– У меня все, Агарин, – сердито бормотнул военком. – Приказывать права не имею, а просить прошу – съезди.

– Разрешите идти? – по давней уже теперь, но крепко въевшейся привычке спросил Андрей, и даже рука дернулась, чтобы отдать честь, но он ее вовремя задержал.

– Иди, Агарин.

На крыльце еще ярче резал глаза неуемный свет блескучего весеннего солнца. Андрей спустился по чисто вымытым ступенькам, остановился на узком деревянном тротуаре и самому себе сказал:

– Поеду.

На домашнем совете решение Андрея поддержали тетя Паша и Вера. Тетя Паша расплакалась, а потом стала говорить, что пусть он едет со спокойной душой, она за Верой приглядит и поможет. «Все как у людей будет. Правда ведь?» Вера смущенно улыбалась и, соглашаясь, тоже говорила Андрею, что все будет хорошо. В эти последние дни перед родами она сильно изменилась: в глазах ее загорелся новый, глубинный свет и словно озарил ее лицо. Андрей смотрел и не мог насмотреться, он знал, твердо знал, что теперь этот свет и это озаренное им родное лицо будут с ним всегда, до последнего смертного часа…

Чистенький, вылизанный внутри до блеска фирменный сибирский поезд, отправляющийся в столицу, стоял последние минуты на первом пути и ждал, когда навстречу ему, давая дорогу, загорится зеленый свет. Андрей устроился в своем купе, присел к окну и вдруг увидел, что по перрону, сгибаясь от сумок, торопится какой-то мужчина. Шляпа сползла ему на нос, и лица разглядеть было нельзя, но во всей фигуре, в торопливой походке было что-то знакомое. Андрей пригляделся и узнал – Иван Иванович Самошкин. Через несколько минут, после коротких переговоров с проводницей, они сидели в одном купе, и Иван Иванович, вытирая огромным платком вспотевшее лицо, еще не отдышавшись, жаловался:

– Заблудился, как в лесу, сунулся в другую дверь и бегал по всем путям. Тоже ить своя наука.

Поезд тронулся, набрал ход, поплыли в сторону городские здания, потом они сменились низенькими домиками, и медленно, величаво раскинулись вправо и влево от железной дороги уже зеленеющие поля. На них видны были тракторы. Пашня готовилась принимать в себя зерно.

– Сеять надо, а я вот по гостям, – поудобнее устраиваясь у окна, виновато сказал Иван Иванович. – К сыну собрался, к старшему. Он у меня в Москве, летчик. Давно звал, а я все не мог время выбрать. Теперь пенсионер, порхай, как птичка, никому дела нет. А ты-то далеко?

– Тоже в Москву.

– A-а, ну, дело молодое, в интерес. Статейку-то твою про меня своим выслал, хвалят, хорошо написано. А я и не знал, что герой, оказывается.

Иван Иванович почти все время сидел у окна, только изредка выходил покурить. Смотрел на пролетающие мимо поля, на полустанки, деревни, города и искренне удивлялся, говорил Андрею:

– Ты глянь только, какая махина! Одно слово – Расея.

А поезд стремился все дальше, а Россия готовилась сеять хлеб, и воздух, влетавший в открытое окно, был теплым, упругим, как сто и тысячу лет назад, воздух вечного обновления земли. Огромные пространства входили в глаза, на этих просторах шла непрекращающаяся жизнь великой страны, на карте которой Крутоярово не обозначено даже крохотной точкой. Но пусть страна огромна, ее нельзя представить без Крутоярова, пусть в стране живет множество людей, ее нельзя представить и без отдельного человека, такого, например, как Иван Иванович Самошкин. Обо всем этом Андрею радостно и просто думалось, когда он долго не спал, лежа на качающейся полке. Радостно и светло было думать, потому что такая земля не могла обмануть, не могла дать в обиду, не могла оставить с верой в неправду. Но нужно и самому крепко верить в справедливость – в любых самых трудных случаях.

И еще вспоминался Андрею уже далекий отсюда дом, вспоминалась Вера и тревожный, беспокойный вопрос – как она там?

Ночью, в темноте, едва озаренные светом из вагонных окон, к рельсам подступили каменные бока Уральских гор, покрытые ближе к вершинам густой щетиной леса. Иногда каменные бока отваливались в сторону, и тогда ярко, до рези в глазах, вспыхивали большие озера огней, подсвечивая снизу огромные заводские корпуса и высокие трубы.

– Не спишь? – спросил Иван Иванович, приподнимаясь на полке и подминая под локоть подушку. – И мне тоже не спится. А на душе хорошо. Бывает же. Ты потерпи уж, я покурю, неохота в коридор тащиться.

Они долго еще лежали, молча смотрели в окно, за которым по-прежнему летела необъятная земля, прекрасная в своем весеннем порыве.

А утром, когда проснулись, леса, встречающие и тут же провожающие поезд, оказались зелеными; там, где проехали, они только распускались, а здесь вовсю зеленели, здесь они были в полном наряде весны. Андрей с Иваном Ивановичем вышли в коридор. Возле одного из окон стояли несколько мужчин и вполголоса переговаривались:

– Во, работничек!

– Нет, ты посмотри, ты посмотри только, как он едет.

– С похмелья, наверно.

Поезд шел, делая крутой поворот, так что виден был впереди электровоз, но мужчины смотрели не вперед, а прямо. Заинтересованные, Андрей и Иван Иванович тоже глянули в окно. По полю, которое, наверное, предназначалось для картошки, полз колесный трактор «Беларусь», полз как-то рывками, словно на ощупь. Плуг, прицепленный к нему, ерзал, то залезал глубоко в землю, то едва ее царапал, и пахота получалась неровная, с ямами, словно свинья ковыряла. Андрей даже не успел ничего сообразить, как Иван Иванович высунул голову в узкую щель открытого окна и что есть мочи заорал трактористу, который из-за шума поезда и трактора все равно бы его не услышал: