Иван позвал на митрополию Филиппа потому, что у того был порядок в Соловецкой обители, ждал, что с помощью умного митрополита устроит такой же порядок и в государстве. Устроит по своему высшему замыслу. Ради этого замысла не стоило жалеть изменников и сопротивлявшихся! Афанасий однажды спросил: загоняют ли в рай силой? Государю эта мысль почему-то понравилась. Если люди не хотят в придуманный им рай добровольно или просто потому, что не понимают, то он загонит силой!

А сопротивлявшихся почему-то с каждым днём становилось всё больше. Это злило Ивана Васильевича до потери разума, он бесился, на тубах выступала пена, принимался колотить посохом дурней. Метался по своим покоям, скрипя зубами:

— Огнём выжгу! Калёным железом! Господь простит прегрешения, поймёт, что не для себя стараюсь, для них же!..

Малюта Скуратов, ставший просто необходимым, подхватил государево начинание, того хлебом не корми, дай показать Ивану Васильевичу свою преданность и готовность услужить. В Александровской слободе появились пыточные и узилища, каким могла бы позавидовать жестокая Европа.

С митрополитом полный разлад, Филипп окончательно отказался помогать загонять в придуманный рай русский народ, прежде всего бояр и своих же святителей. Это обидело Ивана Васильевича до глубины души. Нет чтобы попробовать понять красоту замысла, как торговка на рынке, повторяет одно и то же:

— Пошто кровь людскую льёшь?!

Государь лукавил сам с собой, когда он пытался на трезвую голову поразмыслить над своими делами и оценить сделанное, то понимал, что Филипп прав. От этого становилось ещё тошнее, но виниться перед умным старцем совсем не хотелось, напротив, всё больше хотелось доказать, что прав, прав, несмотря на все ужасы казней и творимой жестокости. А доказательства снова выливались в кровопролития, в безумные оргии, чтобы заглушить приступы проявления совести, всё большую и большую жестокость.

Наступил день, когда Иван Васильевич без вида чужой крови уже просто не мог, как не могут люди жить без еды и питья! Хотелось пытать, ломать кости, жечь огнём, видеть боль и муку человеческую, слышать предсмертные крики!.. Второй окончательно взял верх над первым, зверь пересилил в царе человеческое. Дальше он уже сам с интересом наблюдал, как превращается в закоренелого убийцу, мучителя, как гаснет во мраке его душа. Больше не уговаривал Филиппа, он больше вообще никого не уговаривал, только уничтожал всех несогласных, всех, кого хоть чуть подозревал в этом несогласии... А иногда и просто так, потому что хотелось уничтожить...

Александровская слобода точно монастырь, только очень странный... И порядки в ней как в строгой обители, всё под присмотром самого государя.

Очень рано, ещё до первых петухов Иван Васильевич со своими сыновьями взбирался на колокольню и дёргал верёвку большого колокола. На его густой низкий голос тут же отзывались меньшие колокола, в которые звонили царевичи. Причём если Иван делал это только из-за веления отца, то младший Фёдор увлекался, его перезвоном заслушивались. Когда маленький колокол под руками Фёдора начинал выводить уж слишком красиво, государь хмурился и заставлял прекращать перезвон.

— Батюшка, ну ещё немного...

— В храм пора, не на праздничное веселье собрались...

Только заслышав голос большого колокола, опричники торопились в церковь, в четыре утра начиналась заутреня. Опоздавшим грозило наказание:

— Восемь дней епитимьи и стол постный, а ещё стоять столбом в углу трапезной... — определял кару сам государь.

И никуда не денешься, если жить хочешь. Иван Васильевич проследит, чтобы стоял и глотал слюнки, пока другие есть будут.

До десяти утра распевали в церкви, не во всяком монастыре такое услышишь, кто из святителей нечаянно оказывался рядом, те заслушивались. Петь государь любил.

А ещё любил читать с аналоя поучительные беседы, пока его братия в обед поглощала огромное количество еды. Каждый приходил со своим блюдом, кувшином и кружкой, ели и пили долго и со вкусом. Поварня у царя работала исправно, всего было слишком много, остатки забирали с собой для семей. Конечно, государь братию не торопил, но те сами не забывали, что Иван Васильевич с утра не евши. Поначалу спешили насытиться, чтобы оставить больше времени государю, тот заметил, избил посохом двоих-троих, остальные спешить перестали, только ревниво выглядывали, чтоб не опоздать и не вылезти вперёд других. Огромная трапезная, вмещавшая сотни три опричников, чавкала, хрустела, хлюпала, стучала...

После застолья опричников кушал сам царь. Он от желудка не страдал, ел очень много и почти жадно. Если переедал, то в дело вступал лекарь, умевший очищать желудок. Царские объедки почиталось за честь отнести домой, хотя на костях оставалось мало мяса, а начинка из пирогов была выгрызена вся...

Потом наступало время Малюты Скуратова. Нет, Григорий Лукьянович не приходил государю на доклад, напротив, Иван Васильевич сам шёл во владения Скуратова — в пыточную. Чтоб далеко не ходить, лестница прямо из трапезной уводила вниз в подвалы.

Слобода построена с умом, снаружи высокая стена с валом и глубоким рвом, внутри приподнятые на низких сваях мостки связывают три дома для жилья, церкви и башни-повалуши с пристройкой для охраны. В центре — лобное место с лесенками в виде креста. Везде чисто и пусто, опричники не ходят без дела. Почти все слуги живут в слободке за крепостной стеной у речки Серой и в Слободу тоже без надобности туда-сюда не ходят.

Опричники позавтракали и убрались вон. Теперь очередь государя с самыми близкими. Иван Васильевич вздохнул: нутро не принимало еду, после вчерашнего застолья мутило, хотелось исторгнуть из себя всё застоявшееся. Махнул рукой, чтобы подошёл лекарь. Тот уже спешил со снадобьем — очистить царский желудок.

Малюта Скуратов выглядел не лучше, но у него своя причина — Григорию Лукьяновичу нельзя пить, больны почки. А Малюта пьёт! Пьёт потому, что готов ради царя даже ядом себя отравить. Его лицо одутловато, местами попросту обвисло, под глазами набрякшие мешки, вид уродлив. И всё же государь к нему благоволит, хотя очень не любит недужных. Болезни близких вызывали у Ивана Васильевича вместо жалости едва ли не ужас, пугая самой возможностью болезни. А вот Мал юту государю жаль, понимает царь, что Лукьянович ему в угоду своё здоровье гробит, травится.

Скуратов всегда готов идти с государем в пыточную, даже если сам едва ноги волочит. Дождался, пока Ивану Васильевичу полегчает, подобрался бочком, присел на краешек лавки рядом, сидел, ожидая приказания. Царь, желудок которого был готов принять новую пищу, уже жевал, складывая объедки обратно на блюдо. Малюта понимал, что это будет продолжаться долго, в опустошённое нутро государя войдёт много. Его самого мутило от одного вида еды, но терпел.

Через час мучения Григория Лукьяновича закончились, Иван Васильевич вздохнул и поднялся, вытирая засаленные руки о скатерть на столе. Вскочил и верный слуга.

— Ну пойдём, что ли, посмотрим, кто там у тебя в подвале...