Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лабин мог сражаться насмерть без ненависти. Он мог мгновенно перейти на другую сторону, если того требовали обстоятельства. Проблема заключалась не в том, что создатели Сеппуку были правы, а Ахилл Дежарден — нет. Просто Кена ввели в заблуждение, когда он выбирал, где быть конкретно ему.
Лабина всю жизнь использовали. Но прощать того, кто воспользовался им без его ведома, он не собирался.
Что-то затикало у него внутри, какой-то маятник закачался между «прагматизмом» и «одержимостью». Вторая установка давала особую целеустремленность, хотя в прошлом зачастую приводила к невыгодным адаптивным решениям. Лабин пользовался «одержимостью» экономно.
И воспользовался ею сейчас.
Дежарден. С самого начала за всем стоял он. За пожарами, за контратаками и намеренными заблуждениями. Дежарден. Ахилл Дежарден.
Дежарден им играл.
«Если это не повод, — подумал Лабин, — то что еще?»
Мотоплан был подарком от правонарушителя. Для продолжения разговора стоило отойти от него подальше.
Лабин взял Кларк под руку и отвел к лазарету. Она не сопротивлялась. Может, заметила, как он переключил тумблер. Села на место водителя, он — на пассажирское.
Рикеттс притулился на заднем сиденье. Он был румянее обычного, на лбу испарина, но сидел прямо и с откровенным удовольствием жевал белковый брикет.
— О, опять встретились, — приветствовал он Лабина. — Помнишь меня?
Кен повернулся к Кларк:
— Он — все еще правонарушитель. Система уже не та, что прежде, но ресурсов в его распоряжении полно, а над ним — никого, кто мог бы его обуздать.
— Знаю, — согласилась Кларк.
— Возможно, он установил за нами наблюдение.
— Ты что, боишься, что большие шишки подслушивают? — с полным ртом питательных веществ пробубнил Рикеттс. — Эт ты зря. У них нынче других забот полно.
Лабин ответил мальчику холодным взглядом:
— О чем речь?
— Вообще-то, он прав, — вставила Кларк, — кое-кто вот-вот утратит контроль над своими...
Ее перебил глухой звук, похожий на залп далекой артиллерии.
— Внешними демонами, — закончила она, но Лабин уже выскочил из машины. За полосой воды, в распластанной тени ветряков, пылала водородная станция.
Они как будто мгновенно поменялись местами.
Кларк теперь отстаивала политику невмешательства:
— Кен, нас всего двое!
— Один. Я справлюсь в одиночку.
— С чем именно? Если в УЛН предатель, пусть Управление с ним и разбирается. Должен быть способ передать сообщение за океан.
— Я и собираюсь, если мы найдем доступ к трансатлантической линии. Но сомневаюсь, что от этого будет толк.
— Можно вести передачу с «Вакиты».
Лабин покачал головой:
— Нам известно, что в УЛН есть, по меньшей мере, один предатель. Сколько еще работает с ним, мы не знаем. Нет гарантии, что сообщение, посланное через любой узел в Западном полушарии, дошло бы по адресу, даже... — он бросил взгляд на пожар у берега, — даже если бы не это.
— А мы отойдем от берега. Можем переплыть океан и доставить письмо лично, если...
— А если бы и дошло, — продолжил он, — то бездоказательное заявление о том, что правонарушитель УЛН способен на измену, вряд ли встретят с доверием в мире, где не известно о существовании Спартака.
— Кен...
— Пока мы их убедим принять нас всерьез, пока соберут силы, Дежарден сбежит. Он не дурак.
— Ну и пусть бежит. Если он перестанет препятствовать Сеппуку, от него не будет вреда.
Конечно, она страшно ошибалась. Уходя с шахматной доски, Ахилл мог наделать очень много вреда. Мог даже устроить так, что Лабин провалит задание, — а Кен этого допустить не мог ни за что на свете.
Лабин никогда не увлекался самоанализом. Тем не менее, он невольно задумался, нет ли в доводах Кларк крупицы истины. Насколько проще было бы послать сообщение и отойти в сторону. Однако... жажда насилия стала почти неодолимой, а правила действовали, только пока человек им позволял. До сих пор Лабин оставался более или менее верен своему кодексу — за мелкими исключениями вроде Фонга. Но, оказавшись перед лицом нового испытания, он сомневался, много ли в нем осталось от цивилизованного человека.
Лабин был невероятно зол, и ему очень нужно было на ком-то сорвать зло. По крайней мере можно выбрать объект, который действительно того заслуживал.
БЛОХИ
Она почти не помнила времени, когда не истекала кровью. Кажется, всю жизнь провела на коленях, в дьявольском экзоскелете, который выворачивал и растягивал ее, издеваясь над пределами человеческой гибкости. У тела выбора не было — никогда не было выбора: пляшущая клетка отобрала его, превратив Таку в резиновую куклу на веревочках. Суставы выворачивались и, щелкая, вставали на место, словно куски дешевой хрящеватой головоломки. Правой груди она лишилась целую вечность назад: Ахилл надел на нее петлю из мураволоки[42]и просто потянул. Грудь дохлой рыбиной шлепнулась на эшеровский кафель. Она помнила, как надеялась тогда, что истечет кровью до смерти, но ей не позволили: Дежарден раскаленной металлической пластиной прижег рану.
Тогда у нее еще были силы кричать.
Уэллетт уже некоторое время существовала в пространстве между собственным телом И потолком, в интерфейсе между адом и беспамятством, выстроенном из грубой необходимости. Она могла сверху рассматривать ужасы, творимые с ее телом — почти рассеяно. Чувствовала боль, но абстрактно, как будто считывала показания прибора. Иногда пытка прерывалась, и Така соскальзывала в свою плоть, из первых рук оценивая степень повреждений. Даже тогда страдание было скорее утомительным, чем болезненным.
И сквозь все эти раны шли безумные уроки, бесконечные нелепые вопросы о хиральных катализаторах, гидроксильных медиаторах и кросс-нуклеотидном дуплексировании. За ошибочными ответами следовали наказания и ампутации, за верными — изнасилования, невыносимые, но на общем фоне казавшиеся передышкой.
Она понимала, что ей уже нечего терять.
Ахилл взял Таку за подбородок и приподнял лицо к свету.
— Доброе утро, Элис. Готова к уроку?
— Пошел ты, — прохрипела она.
Он поцеловал ее в губы:
— Только если справишься с тестом. Иначе, боюсь...
— Пошел ты... — приступ кашля скомкал эффект, но Така упрямо продолжала: — ...пошел ты со своими тестами. Мог бы прямо взять, чего тебе... надо — пока еще... можешь.
Он погладил ее по щеке: