Пока я мылся, предаваясь одновременно приятному праздномыслию, Федя завершил свой чертеж. Он успел расписаться и поставить дату, когда появилась Вера Нестеровна с эмалированным бидоном.

– Давай-ка быстро – за молоком. Попьем парного.

– Почему я, а не Мишка? – проскрипело в ответ.

– Он на реке. Не побегу же я за ним!

– Я могу сбегать.

– Вот и сбегай, только не за Мишкой, а за молоком.

В ответ – долгое молчание. Федя тихо сочился, как скала, именно сочился, а не плакал, ибо плач – проявление внутренней активности и одновременно расход сил, от плача люди устают, от бурных рыданий на ногах не держатся. Федя самопроизвольно сочился – из серых глаз, немного из носа, не сопровождая истечение никакими звуками и вряд ли даже замечая, что с ним происходит, как не замечает скала выбивающейся из нее влаги. Самозащита Феди осуществлялась с минимальным расходом сил, и эта бессознательная бережь к себе была несомненным, хотя и побочным признаком художественной натуры.

– Как тебе не стыдно? – наседала Вера Нестеровна. – Неужели ты не можешь принести бидон молока?

Мир был опять назойлив, резок, несправедлив, и Самоцветов перешел к активной обороне.

– Я маленький, – произнес он сипло и жалобно. – Мне тяжело.

– Зачем ты врешь? Ты же таскаешь воду из колодца, да еще как!

– Вместе с Мишкой… А потом, вода – другое дело! – Сочь заметно усилилась.

– А какая разница?

– Очень даже большая!.. Молоко жирное, а вода пустая, у нее удельный вес меньше.

– Чего?.. Чего?..

– А ничего!.. У бабы Дуни – ярославка, жирность молока четыре и три сотых процента. Поноси такое!..

– Ну, знаешь! – озадачилась Вера Нестеровна – Ты меня совсем задурил. Без сигареты не обойтись. Ладно, сама схожу.

И мгновенно иссяк родник, скала перестала сочиться. Федя тихонько побрел прочь, ориентируясь по новому, уточненному плану, вскоре он оказался возле уборной, где и скрылся.

Он пробыл там ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы Миша Княжевич вернулся с реки. Федя правильно рассчитал, что Вере Нестеровне будет лень идти самой, а бодрящий дымок сигареты, глядишь, и подскажет ей какие-то контрдоводы. Не ожидавший худого, Миша получил в руки бидон и указание: одна нога здесь, другая – там.

– А Федька что? – хмуро спросил он.

– Какой тебе еще Федька? Сказано – ступай!..

Миша взял ведро и пошел тропинкой, ведущей мимо уборной. Здесь он с силой рванул ручку двери, которая была на запоре.

– Ну погоди, гад!..

Он скрылся за плетнем, а я увидел в репейнике знакомую фигурку, с верткостью ласки устремившуюся за ним следом сквозь колючие заросли…

Наш скромный завтрак сильно затянулся по вине Княжевича и Самоцветова: первый читал Сартра, второй погрузился в «Занимательную астрологию», оба тыкали вилками мимо пищи и обливались молоком под вопли Веры Нестеровны, и я чуть было не пропустил поучительное зрелище.

Все малолетнее население нашего микрорайона собралось возле соседней избы, где бравый капитан в полном параде – фуражка, бушлат, шерстяные подштанники, сейчас опущенные на калоши, – задумчиво и мощно мочился на лопухи, бузину, плетень, сарай, подсвинка, кур, на еще зеленые головы подсолнухов, котенка, неосторожно ступившего в зону орошения.

– Он ведерный самовар выпивает, – шепнул за моей спиной Федя. В голосе его звучало глубокое уважение.

– А ты на крышу можешь? – спросил Миша.

Богатырь даже не оглянулся, спокойно направил брандспойт вверх, и золотая струя заколотила по тесовой крыше.

– А в трубу?

Струя взмыла и рассыпалась брызгами в изножии кирпичной прокопченной трубы.

– Раньше надо было говорить, – недовольно проворчал «моряк». – Напора уже нету.

Он отдал последнее ближайшим окрестностям и натянул подштанники. Дети исчезли разом, как воробьи. У крыльца Вера Нестеровна утешала вновь обернувшегося слезоточивой скалой Федю:

– Ну, что ты нюни распустил?.. Не по-мужски это. Дал бы ему сдачи, он бы – тебе, а я – ему… Так бы врезала! – добавила она кровожадно.

Откуда-то сверху послышался крик, мы дружно вскинули головы и увидели летящего с неба Княжевича. Он действительно летел, вернее, шел на посадку, раскорячившись, с вытаращенными от ужаса глазами. Лишь когда он благополучно приземлился на крыше своего дома, слегка ее проломив, мы догадались, что произошло. Рассчитавшись с Федей, он счел за лучшее на время исчезнуть, не удаляясь значительно от родного порога Лучше всего этой цели служила высоченная плакучая береза, простершая свои ветви над избой. Он мог спокойно отсидеться в густой листве, но его заинтересовали клеветы коварного плаксы Самоцветова и какой кары надо ждать. Миша стал тихонько продвигаться по суку, но толстый, крепкий с виду сук оказался гнилым и обломился.

Сейчас Миша, гордо подбоченившись, стоял на крыше, а мы, потрясенные и растерянные, смотрели на него снизу вверх, и очарованная девочка Маша, забыв об осторожности, прыгала и восторженно хлопала в ладоши, сияя драгоценными синими сейчас глазами.

– Ты здесь? – накинулась на нее Вера Нестеровна. – Опять без спроса?

Девочка понурилась, зеленая тоска налила ее глаза, отражавшие траву.

– Она тут с утра ошивается, – совершил донос Самоцветов и почему-то сразу перестал сочиться.

– А ты не ябедничай, – огрызнулась Вера Нестеровна.

Маша медленно, потерянно побрела прочь, чтобы спрятаться где-то поблизости.

– Мишка, мерзавец, спускайся сюда, – голос Веры Нестеровны звучал чуть устало, – надо надрать тебе уши.

Миша не откликнулся на соблазнительное предложение, он стоял, брезгливо выпятив нижнюю губу и презирая нас, как только может презирать сын неба жалких земных ползунов.

– Миша, спустись, мальчик, мама даст тебе в глаз, – попросила Вера Нестеровна.

Миша не внял, сохраняя свою высоту – в прямом и переносном смысле слова.

– Ты упадешь, дурачок, и сломаешь ручки-ножки. Сойди, сыночек, тебе ничего не будет… Ну, и черт с тобой! – Вера Нестеровна потянулась за сигаретами. – Нужен ты мне больно, такое барахло. Живи на крыше, бандит, мы с отцом другого сделаем.

Это Мишу не устраивало, он хотел остаться единственным. Юркнув в чердачное окно, он через мгновение оказался внизу. Но мать уже забыла о нем. Ее интересовало сейчас, почему верлибр не привился русской поэзии. Я этого не знал, но случившийся рядом Грациус – он упорно играл в рыболова, пропадая весь день на реке, – стал доказывать, что верлибром пользовались и пользуются поныне многие отечественные поэты…

Остаток дня прошел спокойно, если не считать появления за ужином человека, о котором мы с Грациусом как-то забыли. Он сидел, уткнувшись в толстый фолиант, и не поднял головы, чтобы поздороваться с нами, лишь буркнул что-то неотчетливо приветливое. Я высчитал, что это муж Веры Нестеровны. Запомнить его было трудно, поскольку он то сбривал, то вновь отращивал козлиную