администрация ее предшественников, это был меньший процент от ВВП, что, конечно, ущемляло область искусства, хрупкую по своей природе. Для театра, искусства очень трудоемкого и по большей части неприбыльного, малейшее сокращение субсидий могло повлечь полный крах, что, собственно, и произошло в 1982 году с D’Oyly Carte Opera Company (Оперной компанией Д’Ойли Карта). В таких случаях, рассуждала Тэтчер, надо привлекать бизнесменов. Это только больше выводило из себя интеллигенцию: неужели теперь в святая святых начнут раздаваться вульгарные крики уличных торговцев? И вообще, театр как жанр имел долгую традицию левых симпатий, так что ценностям драмы и тэтчеризма не суждено было примириться.

54

Всегда ли она права?

В некоторых артистических кругах Тэтчер открыто называли фашисткой. Ее политику рассматривали как «авторитарную догму… раскрашенную яркой пастелью». В пьесе Стивена Беркоффа «Грек», где он переосмыслял «Царя Эдипа», героиня по имени Иокаста говорит о Тэтчер как о «милой старушке Мэггот (личинка, мерзость, дрянь)», упоминая, что ее портрет висит на стене рядом с портретом Гитлера. Постановку «Ричарда III» раскритиковали за то, что в ней не провели параллелей между горбатым тираном и действующей главой кабинета. Все более политизированный Гарольд Пинтер считал само собой разумеющимся, что Тэтчер страдает новой зловещей разновидностью фашистской чумы. В популярной культуре идея распространилась еще шире. В клипе группы Communards Британия изображена как тоталитарное государство, где повсюду серые пальто и грозные охранники. А сценаристы Spitting image частенько одевали Тэтчер в военную форму, представляя ее диктатором, пришедшим к власти с помощью сомнительных средств. Быть может, само слово «фашист» отчасти потеряло свою силу для новых поколений. Когда Эноха Пауэлла грубо прервали выкриками «фашист» и «нацист», он заметил: «Еще до того, как родились многие, обвиняющие меня сейчас в фашизме и нацизме, я сражался с фашизмом и нацизмом».

Сама Тэтчер безусловно отличалась авторитарным характером и часто проявляла его в обращении с людьми. Ее сильно не любили даже те, кто голосовал за нее. Она придерживалась твердого убеждения, что полиция – это оплот закона и порядка, и ее следует уважать как таковой. Невозможно отрицать, что на ее совести больше столкновений полицейских с недовольными гражданами, чем следовало бы иметь. В сфере образования она навязала общую программу абсолютно не желавшим этого учителям, хотя общественное мнение сильно преувеличивало ее влияние в этой области. Готовность принять помощь от чилийского диктатора Пиночета во время Фолклендской войны запятнало ее репутацию в глазах многих. Наверное, сама ее манера держаться очень прямо[122] говорила о ней как о человеке, не сомневающемся в своей правоте.

Но режим Тэтчер по степени либерализма не отличался от любых предыдущих или последующих. Она всю жизнь была врагом тирании и выходила на линию огня, если где-то возникала такая опасность; ее трижды переизбирали демократическим путем; и она поддерживала ростки свободы повсюду, где, по ее мнению, они имели шансы на жизнь. Труднее опровергнуть обвинение в том, что она «маленькая англичанка»[123], хотя на самом деле она скорее была «большой англичанкой»: премьер-министр совершенно не понимала чаяний Уэльса и Шотландии и имела склонность расценивать Великобританию просто как некую расширенную Англию.

Однако какой бы «англичанкой», большой или малой, она ни была, в ней точно нельзя заподозрить европейку. И не то чтобы наблюдался недостаток усилий с ее стороны. Она с энтузиазмом поддерживала Общий рынок и в качестве одного из лидеров активно участвовала в переговорах, которые привели к принятию Закона о единой Европе. Может статься, обвал 1987 года подкрепил уверенность Тэтчер и сделал абсолютно непробиваемой ее убежденность в том, что именно Британия своим примером капиталистической революции должна повести за собой Европу. Не повезло ей лишь в том, что ее антагонист совсем по-другому понимал суть Европейского сообщества и роль Британии в нем.

Жака Делора назначили президентом комиссии в том числе благодаря хорошим рекомендациям Тэтчер. В ее глазах он подходил на должность куда лучше, чем его соперник-социалист. Делор уважал Тэтчер как «богатую и сложную личность», сделавшую немало для становления Единого европейского рынка. После принятия Закона о единой Европе в 1985 году (а это преимущественно британское достижение) они неплохо работали вместе; и все же мало какой из политических медовых месяцев оказывался на поверку таким бурным и, по сути, эфемерным. Делор, как и де Голль до него, с трудом различал интересы Франции и интересы ЕЭС. Более того, ему совсем не по вкусу пришелся новый англоговорящий мир, выпестованный Рейганом и Тэтчер. И потом, при всей своей энергичности и современности, Делор, похоже, цеплялся за прошлое, в котором Франция правила за столом переговоров так же, как Британия правила морями. Однажды, когда его спросили, почему он отказывается говорить по-английски, он резко ответил: Parce que le Français c’est la langue de la diplomatie («Потому что французский – язык дипломатии»). И в дополнение глухо пробормотал – et de la civilization! («и цивилизации!»).

Столкновение этих двух мастифов, убежденных в справедливости своего дела, было неизбежно. 6 июля 1988 года Делор произнес речь, в которой предсказал, что 80 % экономических и политических решений в странах сообщества будут приниматься на европейском, а не национальном уровне. Две недели спустя он добавил, что «семя» общеевропейского правительства посеяно. Уже одних этих заявлений было достаточно, чтобы задеть и даже встревожить британского премьер-министра, но Делор вскоре совершил еще более тяжкое преступление: 8 сентября он поднял тему федерализма в дискуссии с британским Конгрессом тред-юнионов.

Лейбористская партия под руководством Майкла Фута неизменно возражала против членства страны в ЕЭС. Европейский проект рассматривался ими как капиталистический сговор, угрожающий суверенитету Британии и делающий почти невозможной реализацию по-настоящему социалистической программы преобразований в стране. К 1987 году под руководством более практичного Нила Киннока партия несколько смягчила свою позицию. Делор же своим проникновенным голосом практически предлагал профсоюзам восстановление прав, завоеванных в 1970-х. «Дорогие друзья, – произнес он в заключение, – вы нужны нам». Почти все до единого члены конгресса встали, зал взорвался восторженными аплодисментами. Велика же была его способность убеждать: даже Майкл Фут, видя, как обхаживают его возлюбленные профсоюзы, теперь начал поддерживать ЕЭС.

То есть Делор не только возглавил авангард концепции развития, абсолютно неприемлемой для Тэтчер, но еще и обращался к ее старейшим и главнейшим врагам ради защиты этой концепции. Вскоре ей представилась возможность донести свои чувства до публики: в сентябре 1988 года главу британского правительства пригласили выступить в Европейском колледже в Брюгге. Речь начиналась вполне невинно – первым делом она признала, что корни Британии, ее традиции и ценности уходят глубоко в европейскую историю. Затем интонация сменилась: «Но мы, британцы, играли в Европе особую роль: в течение многих веков мы боролись против установления на