Когда я появился на пункте боевого управления 3-го батальона, все мои старые друзья крепко спали. Но Ноак и престарелый оберштабсарцт Вольпиус, каким-то образом оказавшийся за время моего отсутствия обратно в батальоне, оказали мне весьма радушный прием. От чашки кофе я отказался, сделал несколько глотков прокипяченной воды из растопленного снега и с огромной благодарностью растянулся на уютно похрустывавшем соломенном тюфяке. Мне необходимо было поскорее забыть о Гридино хотя бы на какое-то время.

Однако когда я внезапно очнулся от мертвецки крепкого сна, Гридино было все еще со мной. Я потянулся затекшими конечностями, прислушался к мирной тишине раннего утра и вдруг резко спохватился, будто ведром ледяной воды окатили: ведь с наступлением темноты я должен снова вернуться в этот эпицентр ужаса и страданий. И все же думать о Гридино сейчас было совершенно не время. Повалявшись еще несколько минут на своем соломенном лежаке, я позволил себе несколько сомнительное удовольствие предаться своим меланхолическим размышлениям. Все они все равно упрямо возвращались к Гридино, к этой полуторакилометровой полоске фронта, на которой начиная со 2 января распрощалось с жизнью более трех тысяч человек — как немцев, так и русских.

Насколько по-другому было все в Малахово, а ведь всего-то пять километров от передовой! Это была какая-то совершенно иная реальность, мирная обстановка которой нарушалась лишь время от времени взрывами разве что нескольких бомб, беспорядочно сброшенных каким-нибудь одиночным русским самолетом. Старый оберштабсарцт Вольпиус мог совершенно спокойно укладываться спать каждый вечер, пребывая в практически полной уверенности, что его храп не будет прерван до самого утра. Он спал сейчас прямо надо мной, удобно устроившись на печи, и пока я пытался справиться со своим довольно мрачным настроением, это происходило как раз под оглушительный аккомпанемент этого самого его храпа — низкого, тяжелого и абсолютно ничем не нарушаемого. Крики «Тревога!», зверские ночные морозы, серебристое сияние осветительных ракет, рукопашные схватки, налитые кровью глаза врага — все это было не для него. Красным, подумал я, сейчас, пожалуй, даже хуже, чем нам. Их снова и снова бросают в атаки по заснеженным полям, и каждый раз они как минимум натыкаются на яростный перекрестный заградительный огонь, а как максимум — встречаются лицом к лицу с решительным противником, с людьми, ставшими теперь умелыми подручными смерти. Решительные лица с застывшим взглядом, зоркие глаза, быстро и умело прикидывающие расстояния и углы прицеливания, — любая встреча с ними сулила мало чего хорошего. Русским приходилось теперь воевать против непоколебимо уверенных в себе солдат, научившихся применять свое оружие не иначе, как с отточенным артистизмом: они, например, с безошибочной холодной расчетливостью держали в своих руках гранаты с уже активированным запалом до тех пор, пока оставалось время только на то, чтобы она долетела до цели, — причем взрывалась она точно над головами русских. И это было уже, пожалуй, не просто умелым, но искусным убийством. Сегодня вечером мне снова предстоит стать частью всего этого. Душное помещение перевязочного пункта наполнится стонами раненых и зловонием, мои руки будут по локти в их крови, которую мне предстоит не раз останавливать в ходе этой моей личной битвы со смертью и болью. А затем я буду с автоматом в руках защищать наш перевязочный пункт с тыла, оттуда, где раньше была конюшня. И кто знает, сколько моих пуль достигнет цели… Одни и те же руки будут бороться за жизнь, а затем убивать, и все это почти одновременно. Но смерть врага больше не отягощает душу, а хорошо перевязанная рана или тем более спасение жизни товарища прекрасно восстанавливают душевное равновесие. Ведь должно же сохраняться хоть какое-то равновесие в мире, в котором, как известно, наблюдается весьма острый его дефицит!

Старый Вольпиус продолжал храпеть все так же ритмично и невозмутимо. Он проспал и прохрапел таким вот образом уже четыре недели. Его бездеятельность и полная бесполезность были столь выдающимися, что являлись своеобразными гарантами его безопасности. Гридино не представляло для него решительно никакого интереса. А если и представляло, то разве что в той связи, что ему нравилось успокаивать себя тем, что фронт где-то в стороне, что он удерживается, и, соответственно, можно спокойно поспать еще одну ночь. Храп старого оберштабсарцта плавно перешел в крещендо, затем он пару раз всхрюкнул и проснулся. Не спеша спускаться с печи, он потянулся за своими очками с толстенными линзами.

— Что-то у меня появился какой-то зуд, — безо всяких предисловий раздраженно объявил он вместо обычного для таких случаев «С добрым утром». — Надеюсь, вы принесли с собой не слишком много вшей, доктор.

Его рука исчезла под одеялом, и Вольпиус принялся энергично чесаться.

— Возможно, несколько фронтовых вшей помогут укрепить такие чувства, как единство и товарищество.

— Не хотите ли вы сказать, что здесь у нас нет никакого фронта?! — тут же огрызнулся он. — Могу сообщить вам, что, например, не далее как этой ночью здесь у нас был изрядный артиллерийский обстрел, а еще нас обстреляли из пулемета с вражеского самолета, а еще, с него же, на деревню было сброшено несколько бомб. Но вы так крепко спали, что ничего этого даже не заметили, — с надменной гримасой закончил он.

К девяти утра я уже стоял у кровати больного оберста Беккера. Эту ночь он провел более-менее сносно, но тщательный осмотр подтвердил мой первоначальный диагноз. Это была пневмония.

Он решил, что остаться в Малахово будет для него лучше, чем ехать на лечение в Ржев, а до тех пор, пока он не поправится, распорядился передать командование полком майору Хёку. Мне же было приказано оставаться в Малахово в качестве его лечащего врача. Выйдя после этого на улицу и заслышав в отдалении грохот боя, я только в тот момент осознал, что нам с Генрихом не нужно возвращаться в Гридино! По крайней мере, до тех пор, пока здоровье оберста Беккера не придет в норму. Теперь, находясь в пяти километрах от передовой, мне даже не терпелось немного поиграть роль бывалого фронтового вояки, а также разделить все «опасности и лишения» жизни в Малахово вместе со старым Вольпиусом. Сияя довольной улыбкой, я поспешил в штаб Ноака, чтобы доложить ему о своем новом назначении.

Ноак и сам был чрезвычайно обрадован тем, что я снова стану врачом 3-го батальона. Жалкая перепуганность Вольпиуса от одной только мысли о том, что его могут отправить вместо меня в Гридино, была просто-таки душераздирающей: ведь два офицера медицинской службы на сто человек личного состава — это действительно было чем-то неслыханным. Ноак высказал мысль, что мне стоит в ближайшее время каким-то образом убедительно подтвердить свою незаменимость в Малахово, а маленький Беккер тут же подсказал и решение.

— В тыловых деревнях царит абсолютный хаос, — сказал он. — Они переполнены гражданскими беженцами; их набивается по двадцать пять-тридцать человек в один дом. Еды на всех, конечно, не хватает. К тому же половина из них — больные, в основном простудными заболеваниями, и в том числе наверняка вирусными, а ютятся все в одних и тех же помещениях со всеми остальными. Кошмарный хаос! Почему бы вам, Хайнц, не взять на себя что-то вроде опеки над ними? Я бы даже постарался выделить вам для этого лошадь.