— Не вижу причины, почему Фов следует это делать, — вмешалась Маги. — А ты что скажешь, Дарси? Это необходимо?

— Это был бы самый простой выход из положения, — ответил он.

— Но что они захотят от меня услышать? — Фов еще не оправилась от шока.

— У меня они поинтересовались, собираешься ли ты присутствовать на похоронах. А что еще, я не представляю. Когда вы в последний раз виделись, какова твоя реакция на трагическое событие… В общем, все то, о чем обычно спрашивают членов семьи.

— Я этого не ожидала, — медленно произнесла Фов.

— Зато я ожидала, — с горечью призналась Маги. — Я помню, как все было, когда погибла твоя мама… Они обо всем спросят и все напечатают. Дарси, ты не мог бы написать заявление от имени Фов и прочитать им. Скажи, что она слишком расстроена, чтобы говорить.

— Можно попробовать, — согласился Дарси, но в его голосе звучало сомнение.

— Только не говори, что я собираюсь на похороны, — предупредила Фов, — потому что я туда не поеду.

В гостиной повисла тишина. Маги и Дарси обменялись взглядами. Дарси вышел.

Маги пересела на диван, где сидела Фов, и взяла ее за руку.

— Послушай, Фов, как ты не понимаешь, что если тебя не будет на похоронах отца, то это только подстегнет праздное любопытство. Какие бы личные проблемы ни возникли между тобой и Мистралем, он все равно остается крупнейшей фигурой современности, и не только для коллекционеров. Кроме Надин Дальма и тебя, у него больше нет детей. Ты обязана поехать. — Маги говорила убедительно, но нежно. У нее было достаточно времени, чтобы обдумать ситуацию.

— Это не имеет никакого отношения к нашим с ним отношениям, Магали, — прошептала Фов.

— Дорогая, я тебя не понимаю. Через три дня в Фелисе при огромном стечении народа состоится погребение. Нам известно об этом из пресс-конференции Надин. Ты не можешь не появиться там. Если хочешь, я поеду с тобой. Это привлечет еще больше внимания, но мне все равно.

— Нет, Магали. В этом нет необходимости. Спасибо. Я все равно не поеду.

— Фов, каждый день тысячи людей присутствуют на похоронах, и никто не спрашивает их, что они на самом деле думают об умершем. Достаточно прийти и соблюдать приличия. Пусть это формальность, но очень важная. Это знак уважения. Особенно, если речь идет об отце.

— Я не могу отдать ему дань уважения, — Фов говорила так тихо, что Маги едва слышала ее. Она подсела поближе и обняла внучку.

— Его картин достаточно, чтобы уважать его, пусть между вами что-то и не заладилось. Остается его творчество, Фов, не забывай об этом. Ты должна там быть… Это твоя обязанность.

— Нет. И давай не будем больше говорить об этом. — Фов резко встала.

— Я просто ничего не понимаю! — в отчаянии воскликнула Маги. Ей никак не удавалось убедить молодую женщину.

— Я дала клятву самой себе, что никогда не расскажу тебе, почему мне невыносимо видеть его. Но мне придется сделать это сейчас, иначе ты никогда не поймешь. — Фов опустилась на колени у ног Маги и посмотрела ей в глаза с выражением такого отчаяния, сожаления, нежелания, что Маги внутренне съежилась от страха.

— Ради своего творчества, о котором ты говорила и которое я должна уважать, Магали, он пожертвовал многими людьми.

— Пожертвовал?

— Во время войны Мистраль предпочитал работать, пока все остальные сражались. Конечно, он был не один такой. Но он сотрудничал с немцами… И в этом гений оказался не одинок. Когда партизаны украли его простыни, на которых он писал, Мистраль выдал их своему другу, немецкому офицеру. Всех этих молодых ребят убили, а он получил свои простыни обратно и мог не прерывать работу. Но и это еще не все, Магали. В годы оккупации, когда люди стучались в двери «Турелло», Мистраль отказывался впустить их. Это были в основном евреи, пытавшиеся спасти свою жизнь. Когда-то в Париже они были его друзьями, Магали. Возможно, и ты знала кого-то из них. Он не впустил даже Адриана Авигдора. Мистраль мог бы спасти кого-то из них, но ведь они помешали бы ему работать. Из-за его творчества евреи — и никто не знает, сколько их было — попали в концентрационные лагеря и погибли там. Ничто, даже обычная человеческая порядочность, не должно было помешать его творчеству.

— Как?.. Откуда ты знаешь? Кто тебе рассказал? — Маги задохнулась от ужаса.

— Я узнала от Кейт, но Мистраль сам признался в этом.

— Он признался?!

— Да, в тот день, когда я уехала из «Турелло». Я не хотела, чтобы ты об этом узнала, Магали.

— Господи… Почему ты так боялась поговорить со мной? Ты была всего лишь ребенком… Тебе следовало рассказать мне… — с убитым видом сказала Маги.

— Мне было слишком стыдно. Да и незачем было ворошить всю эту историю. Все было кончено. Он знал, что никогда больше меня не увидит.

— Стыдно?

— Да, стыдно за то, что это мой отец. Стыдно за него, стыдно сознавать, что как человек он ничего не стоил. Именно поэтому я не могу отдать ему дань уважения, Магали, ни ему, ни его работам. Какое творчество может быть важнее человеческой жизни?

Надин Мистраль Дальма не ощущала в полной мере того удовлетворения, на которое рассчитывала. Впрочем, похороны ее вполне устроили. Пронизанное ветрами кладбище на самой высокой точке Фелиса стало очень живописным фоном для печальной процессии, следовавшей за гробом после поминальной службы. Разумеется, присутствовали все взрослые жители деревни. К Толпе местных присоединились поклонники искусства со всего Прованса, жаждавшие похвастаться тем, что видели, как закапывают самого Мистраля. Но, кроме Филиппа и нескольких совершенно незначительных знакомых из Парижа, больше никто не смог приехать. Разумеется, все те, кого хотела бы видеть Надин, еще не закончили летний отдых. Если бы старик умер в октябре, в Париже, то все прошло бы совершенно иначе, размышляла Надин. И все же церемония получилась идеальной. Даже в забытой богом деревушке на католическую церковь можно рассчитывать. Ее служители наделены чувством стиля. Надин ничего не захотелось изменить.

Но после похорон она испытала разочарование, потому что интерес прессы исчез в ту же минуту, как о крышку гроба ударились первые комья земли. Что ж, зато у нее появилась возможность расслабиться. Впервые после смерти Мистраля.

Но вот служащий налогового ведомства вывел ее из себя. Как мог этот мелкий клерк запретить ей открыть мастерскую? Он что, подозревал ее в намерении украсть принадлежащую ей собственность? Надин так прямо его и спросила, когда он опечатывал красным сургучом парадную и заднюю двери. Человечишка что-то бормотал себе под нос насчет необходимых формальностей. Студия останется опечатанной до приезда месье из Парижа. Надин, конечно, пожаловалась Этьену Делажу, но он сказал, что ничего нельзя поделать. Государство должно определить ту часть, которая будет принадлежать ему, и только потом можно будет приступать к продаже. Надин была в ярости. Ведь она и так ждала слишком долго. Но с государством не поспоришь.