Ничего не было примечательного вокруг. Обычные торговцы, мерзнущие в заветренных углах площади. Извозчики, и не самые лучшие, лихачи ближе к вечеру появятся, сейчас мерзнут одни бедолаги со своими клячонками. Да и то некоторые клячонок в заветрии оставили, от морозца проминаются обочь торговых рядов. Тулупчики, шубейки, старая, грязная овчина. Середь этой убогости свой человек теряется, как во всякой уличной толпе.

На Савву Морозова оглядывались: барин в бобровой шубе и собольей шапке! Чего же, Савва всю жизнь чурался мелкокупецкой самоуниженности. У иного дома полные кубышки деньжат, а одевается в овчинку, чтоб какой нищий гривенник не выпросил. Дело обычное. Савва вдобавок и не папиросой — сигарой дымил, на такой холодрыге вроде как согревает. И, конечно, нарвался на попрошайку!

— Барин, гривенничек не пожалуете?

Он машинально сунул руку в карман шубы. но там браунинг! Уже левая рука сунула что‑то в протянутую ладонь. Из‑под нахохленной меховой шапки вежливенькое, отнюдь не нищенское:

— Сейчас спектакль начнется, не уходите.

Пока он осмысливал эти слова, и шапка, и полушубок затерялись в толпе. Стало уже поинтереснее. Содиректор Художественного театра на театральных посиделках насмотрелся разных розыгрышей. Но, право, ни Москвину, ни Качалову не удалось бы так его разыграть. Он стал внимательнее посматривать по сторонам. И опять же — ничего приметного. Извозчики, торговцы, разный случайный люд. День‑то будний, не базарный. Разве что перед иконой Иверской Божьей Матери, от дождей и снегов застекленной, слишком уж усердно молился какой‑то провинциал. Немало их набирается каждодневно в Москву, из Владимирской иль Рязанской губерний, чтобы работенку поискать. Наверное, и земляк тоже в нагольном полушубке мимо прошел, кивнул молящемуся. и вдруг сломя голову припустил вниз, на выход к Тверской. В тот же момент из Боровицких ворот с грохотом вынеслась карета, с двумя полицейскими впереди и с двумя драгунами позади. Четверка вороных и великокняжеский герб — все мимо пронеслось, даже морозным ветром опахнуло. Куда так спешит великий князь Сергей Александрович? Не к гимназисткам ли на свидание?

Но поехидничать Савва Морозов не успел. От Иверской иконы застекленной — да ведь от зеркала, от зеркала! — сейчас же сорвался молящийся провинциал. широким, молодым шагом. со свертком в каком‑то пестром платке. наперерез, наперерез карете пропустив полицейских, приподнявшись на цыпочки, так что шапка от напряжения слетела свертком на вытянутой руке, явно нелегким, грохнул прямо в окно скачущей кареты. не промахнулся!. Не испугался просто запрокинулся на освеженную мостовую, под копыта драгунских лошадей. а карета... карета вдруг с грохотом и дымом приподнялась над мостовой. с остатками щепья. бархатной кроваво-красной обивки... и... и человеческого, человеческого, под цвет этого бархата, мяса... мяса!

Повыскакивали окна в соседнем здании суда, шарахнулись на стороны прохожие, крики, визги, ржание двух уцелевших, бившихся в упряжи вороных — и тот же провинциальный Москвин или Качалов, с приказным шепотом:

— Немедленно убирайтесь с площади! Вы слишком приметны! Татьяна уже на пути в Варшаву.

Еще не успели очухаться стоявшие по тротуару городовые, как опять провинциальный театрал сгинул в толпе. Савва Морозов все понял, посмотрел еще, как собирают среди дымящихся обломков остатки княжеского тела, и пошел в обратную сторону.

От Кремля, по площади, без шубы бежала великая княгиня Елизавета Федоровна, крича:

— Серж... Серж!..

Слуги накинули ей на плечи шубу, а Савва Морозов, содиректор Художественного театра, закурил новую сигару и ходко пошел к Ильинке, к своему рысаку. Не страх его гнал с площади — слишком скверная развязка этой театральной трагедии.

Площадной трагедии!

В эти полчаса, пока скакал на Спиридоньевку, он отрешился от Бориса Савинкова, как отрешился — от большевиков, от гапонцев, от петербургских министров, от полицейских дуроломов, от своего купеческого сословия, от бесчисленных морозовских родичей, от жены, от.

От чего же еще не отрешился?!

Что еще оставалось?

А ведь было‑то только 13 февраля 1905 года.

Сорок четвертый год жизни.

Зинаида Григорьевна, в девичестве Зимина, жена известного на всю Россию мануфактур-советника и крупнейшего фабриканта Саввы Морозова, по-своему была несчастна. Несмышленой, смазливой девчушкой попав с фабрики, от станка, к одному из Морозовых — Сережке клана Викулычей, она думала: господи, свершилось, купчиха- миллионерша! Но Сергей, пренебрегая трудолюбием Викулычей — одной из ветвей родоначальника, оказался игроком и лошадником. Дела фабричные, да и всякие другие дела его мало интересовали. Только карты, только та же игра на скачках. А ведь известно: счастье это шаткое. Сегодня выиграл — завтра проиграл; Сергею Морозову по легкомыслию выпадали большие проигрыши. Не на бархаты и шелка, на мещанское платьице не всегда находилось. Родичи, они гуляке не потакали. Хоть ты обратно на фабрику беги!

И побежала бы, не положи на нее глаз молодой студиоз из главного морозовского клана. Он только что вернулся из Лондона, из Кембриджа, и с девками смазливыми не церемонился. Тем более юная Зиновея-присучальщица была умна и грамотна — к станку‑то она попала от разорившихся купеческих родителей. Плакаться в ситцевое затасканное платьишко не стала. Сережка — ну, что ж Сережка! Пусть портки последние пропивает. Савва — пусть будет Савва! Во всех его ухватках жизнь кипучая играла. Он хоть и приходился Сережке двоюродным племянником, да к тому же, как и все Морозовы, старообрядцем, но оглядываться на древние иконы не стал. Просто схватил ее в охапку, бросил в беговые дрожки. да и «обвенчал» в ближайшем же лесочке. Настоящее старообрядческое венчание происходило позже, после многих скандалов во всех морозовских кланах, после слюнявых слез Сережки, после угроз Саввы и грозно вздувавшегося пуза невенчаной, краденой женушки. Отступили оклятые! Смирились родичи. Даже свекровушка, Мария Федоровна; единственное, называть Зинаидой не хотела, только по церковной записи — Зиновеей. Ну и бог с ней! Жить‑то с Саввушкой, не со свекровью. Тем более что они с матерью не церемонился, свое гнул.

И что за жизнь началась! Бархаты, шелка и камни любые на выбор — в этом Савва не скупился. От великой любви и детки посыпались как из мешка. Вслед за первенцем Тимошей, названным в честь деда, — и Маша, и Люлюта, и напоследок Саввушка, в честь жизнелюбивого родителя. Живи да радуйся.

Но чем дальше, тем меньше было радостей у Зиновеи-Зинаиды. Не то чтобы Саввушка слишком много волочился за артисточками, — это дело мужское, дело понятное, — судьбы своей не понимал. Если фабричная девчонка жизнь свою начала выводить на большак, так разве остановится на купеческом пороге, пускай и самом богатом? Вокруг Саввы вились графы, бароны, князья, все ему в карман лезли, а за глаза посмеивались: дурачок наш купчик-голубчик! В новом особняке балы, приемы, ужины, самые разные празднества, но ведь они — дворяне, а Савва кто? В отца! В Тимофея Саввича, родителя. Тот от дворянского звания, которое на блюдечке подносили, из лести, отказывался, и Савва туда же. Как ни билась Зинаида Григорьевна, давно забывшая фабричные привычки, установить в своем шикарнейшем особняке светские привычки — ничего не получалось.