Так и знала!!!»; врач, с ней договаривались на определенную сумму, армянка с равнодушным, размеренным голосом и трагически накрашенными губами, забрала Улрике, от адвоката: «А во сколько ты сможешь? Или вообще не сможешь?!», «Позвони сразу, как освободишься!» К Эбергарду вперевалочку подкатилась веселая, улыбчивая нянюшка, сделанная из ваты:

— А ребеночка мы вам сегодня не отдадим!

Эбергард улыбнулся, моргнул «да», ну знаю.

— Нет, не отдади-им, — дразнила, — мы его сперва на вскрытие отправим!

Подбежали и смели ее какие-то черные: хоронить до заката; нянечка отбивалась: идите к главврачу! Толстая, заспанная из приемной: вы — присутствовать? переодевайтесь; медицинская роба; вещи оставьте в «узелочной», штаны Эбергард надел задом наперед, но уже поздно, большие, постоянно сползают, лестницей, в обнявшихся парах, вверх, у лифта на этаже он уперся в каталку: изможденная тихая женщина с распущенными волосами лежала ногами к лифту и пусто смотрела на Эбергарда, на ней, как узелок с вещами, лежал сверток с человеческим существом; он подумал сказать «поздравляю», но промолчал, обойдя эту повозку по широкой дуге. «Немедленно позвони!!!» — отключил телефон; его повели мимо прозрачных стен, иногда раздавались крики, за некоторыми прозрачными стенами торчали высоко поднятые женские колени, ему показывали: ваша? ваша? Нет, эта нет — Улрике не узнал, моей нет, вернулись: Улрике лежала мертвенно-бледная, раскинув руки, схватки прекратились, просто лежала, облепленная какими-то проводами, в мониторе стучало сердце девочки, от ста двадцати до ста сорока, армянка врач скучала, акушерка скучала, что-то там уже проткнули и воды отошли, ждем схваток, здравствуйте, это заместитель главного врача. Крупный плод. Может быть, кесарево? Холеная заведующая отделением, ее слышно из соседнего бокса:

— Это что здесь за крики?! А ну молчать! Все рожали, и ты родишь, — врачи, взявшие деньги, не могли так, и заведующую приглашали затыкать крикливых.

Там — Эбергард огляделся на соседства — утробой к нему лежала женщина с промежностью, заржавевшей от крови, и смотрела на него ненастоящими глазами куклы, дальше — роженица ждала, смотрела в окно.

— Я не рожу, — прошептала Улрике.

— Родишь, — акушерка вяло повторяла, — родишь. Надо настроиться.

Схватки начались и усилились, ходить, чтобы не так больно, они ходили — от дверей до спинки кровати, он растирал кулаками Улрике поясницу, просил, как научили, «подыши!», она кричала, что не родит, осматривали: шейка еще не открылась, нет, головка не опустилась, Улрике закричала: «Господи, как больно! Я умру!» — Эбергард обернулся к врачу: идет всё нормально, как у всех? Армянка кивнула и не стала давить зевок. Ходили, Улрике кричала уже непрерывно. Шейка открылась, но головка еще не опустилась. Улрике кричала громче всех. Словно в роддоме кричала она одна.

— Сделайте мне обезболивающий! Я не выдержу!

— Не надо так кричать.

— Помогите!!!

Опять он оглянулся: всем же платил, кто поможет? Акушерка раскладывала на столе лоскут клеенки с именем мамы и розовый браслетик — девочка — и больше не делала ничего; почему Улрике не скажет ему: уходи, видит ли она его? Держал ее, кричал «дыши!», мял спину, переворачивайтесь на спину, чтобы ребенку легче дышать, но — так еще больнее!!!

Акушерка рявкнула:

— Ты зачем сюда пришла?! Рожать? Ребенок не родится без тебя! Это что за истерики?!

— Не трогайте меня! — Улрике словно потеряла сознание, но страшно закричала опять.

Акушерка тормошила:

— Хочешь в туалет по-большому? Давит на прямую кишку?

Врач (с ней же сошлись на пятьсот долларов!) вообще куда-то вышла, акушерка задрала Улрике ногу:

— На схватке начина-а-аем тужиться… Ну, давай! — и так надавила на ногу Улрике, что чуть не разорвала пополам. Эбергард попятился к дверям. Улрике кричала так, словно внутри нее что-то рвалось и лопалось. — Всё! — акушерка цапнула Улрике за руку. — Поднимайся рожать, — подталкивала к ржавому, облупленному приспособлению из досок, колесиков и шестеренок, застеленному салфеткой, — когда успели застелить? — на ногах Улрике уже оказались серые бахилы, ее тяжело вели, тащили, словно шар, как по горячему песку, зажмуренно от боли, вернулась врач: уже начали? — Эбергард выбрался в коридор; тужься, тужься! кричали — умница! Тужься, еще давай!!! Улрике начала кричать взрывами, так, словно ее отгрызали кусками — ногу! руку, — кричала голосом какого-то животного, врач выглянула: не хотите зайти и поддержать голову? — у Эбергарда на глазах проступили слезы — почему? Девочка не может умереть, Улрике не может умереть. Он прошел по коридору дотуда, где над батареей светило окно, где собирались все крики из боксов и перемешивались между собой, только чей-то стон оставался отдельным: «Я не могу! Я не могу-у-у!» — в коридор выступила врач в маске:

— А где папа? Пусть идет смотрит на свою девочку.

Он пошел — не спеши, — и все на него смотрели; девочка — красная, с морщинистыми лапками — лежала на свету лампы и смотрела на Эбергарда, голова, поросшая, как кокосовый орех, фигурная верхняя губа, светлые синеватые глаза, опухшие веки. Гордый вид. Торчат редкие ресницы. Маленькая Улрике.

Обессиленная, окровавленная Улрике смотрела на девочку и вдруг окликнула его:

— Папа! — точно так же, как звала его Сигилд.

Акушерка ловко измерила пеленкой, взвесила, завернула и отдала девочку Эбергарду. Его отвели в детскую, где уже лежали на боках два малыша в прозрачных корытах, он смотрел на девочку, свою вторую дочку. Она раскрывала рот, показывала широкий язык, приподнимала веки и сонно всматривалась: кто ты? А Эбергард держал эту нежную, ощутимую, несомненную тяжесть — щенка, гусеницу, — слепой кусочек ворочался, искал удобств и жил у него на руках: а ведь это я втравил ее в это дело, понял он, в жизнь. Подошла акушерка:

— Красавица. Значит, твой папа очень любит маму, раз ты получилась.

Но все деньги остались в костюме в «узелочной», я потом.

Вышел, позвонил маме, купил красное яблоко, Павел Валентинович кивал «поздравляю», «поздравляю», «дай-то Бог!». Эбергард увидел: на балконе дома через дорогу, в теплом сумраке старушка стоит и курит, глядя на весенние ветки; он подумал: жизнь, живи этим, тем, что оттает земля, — и немного постоял, легким, но скоро всё вспомнил, послал адвокату «еду!»; год не видел бывшую жену — вот и свидимся, про Эрну боялся думать; в Европе и здесь аномальное тепло, прыскал дождик на снег, по автомобильному стеклу ртутно сползали капли, обещали еще холода, но неуверенно, ни разу в эту зиму на коньках, и в прошлую; хотелось купить газету, но это минус тридцать секунд, он разыскивал взглядом красивые лица (если находил, то рассматривал не только лица) студенток, розовощеким, голоногим потоком хлещущих по тротуарам в сторону университета; паспорт — потрогал карман: есть; постояли у светофора и повернули — к суду. Эбергард сидел неподвижно, но понимал, что у него трясутся руки, молчал, но понимал, что у него дрожит голос, — иди; ворвался в суд, в коридоре второго этажа разминулся с незнакомой женщиной в белом свитере, оказавшейся Сигилд; специалисты опеки, почему-то сидевшие в коридоре, перекрасили волосы, его сцапала за руку адвокатша (красивая, неправдиво красивая, признавал он) и затолкала — сюда! — в пустующий зал заседаний, он занял судейский стол, смотрел в зарешеченное окно, стараясь не задеть коленом «тревожную» кнопку.