Монтегю строит гримаску.

– Ты их знаешь. Норрис, Бреретон…

– Те, кого не любит Кромвель, – замечаю я. – Но мальчика-лютниста зачем?

– Не знаю! – Монтегю трет лицо ладонями. – Его взяли первым. Может быть, потому, что Кромвель может его пытать, пока он не сознается? Пока не назовет других? Не произнесет имена, которые нужны Кромвелю?

– Пытать? – повторяю я. – Пытать его? Король прибегает к пыткам? Пытать мальчика? Маленького музыканта?

Монтегю смотрит на меня, словно страна, которую мы знали и любили, наше наследие, прямо из-под наших ног валится в ад.

– А я согласился стать присяжным, – говорит он.

Не только мой сын Монтегю, но еще двадцать пять пэров королевства вынуждены присутствовать на суде над женщиной, которую называли королевой. Председательствует в суде ее дядя, с мрачным лицом наблюдающий за падением той, кого подтолкнул к трону и она стала ненавистной ему королевой. Возле него ее бывший любовник, Генри Перси, трясущийся от старости, бормочущий, что слишком болен для присутствия в суде, что его нельзя было заставлять являться на суд.

Все лорды моей семьи здесь. Добрая четверть присяжных – наши сторонники или союзники, они поддерживают принцессу Марию, они ненавидели Болейн с тех пор, как она захватила трон. Для нас, – пусть свидетельства о поцелуях и соблазнении довольно тяжело выслушивать, – обвинение в том, что она отравила королеву и пыталась отравить принцессу, становятся горьким подтверждением худших наших страхов. Остальные присяжные – люди Генриха, которые будут любить и ненавидеть, кого он прикажет. Анна не приобрела друзей, пока была королевой, никто не произносит ни слова в ее защиту. Правосудия для нее нет, суд изучает свидетельства, которые так убедительно подготовил Томас Кромвель.

Елизавету Сомерсет, графиню Вустерскую, бывшую со мной на похоронах королевы в Петерборо, обратили против ее подруги Анны, она докладывает о флирте и о кое-чем похуже в спальне королевы. Кто-то рассказывает о чем-то, что кто-то произнес на смертном одре. Сплетни мешаются с ужасающей клеветой.

Монтегю приходит домой с мрачным и злым лицом.

– Какой стыд, – коротко говорит он. – Король сказал, что, по его мнению, ее поимела чуть не сотня мужчин. Позор.

Я протягиваю ему бокал пряного эля и смотрю на него.

– Ты сказал: «Виновна»? – спрашиваю я.

– Да, – отвечает он. – Свидетельства были бесспорны. Лорд Кромвель знал все подробности, о которых можно было спросить. По какой-то причине, я ее не постигаю, он позволил Джорджу Болейну самому признать перед судом, что король не мог зачать наследника мужского пола. Он, можно сказать, объявил о несостоятельности короля.

– Доказано, что она убила нашу королеву?

– Ее в этом обвинили. Кажется, этого достаточно.

– Он ее заточит? Или отправит в монастырь?

Монтегю поворачивается ко мне, и лицо его исполнено мрачной жалости:

– Нет. Он собирается ее убить.

Бишем Мэнор, Беркшир, май 1536 года

Я уезжаю из Лондона, мне невыносимы разговоры и сплетни, постоянное пересказывание непристойных подробностей суда, бесконечные гадания о том, что будет дальше. Даже те, кто ненавидел Болейн, не понимают, почему король не объявит свой брак недействительным, не признает свою дочь Елизавету незаконной и не отошлет ее мать в какой-нибудь отдаленный холодный замок, где она может умереть по недосмотру.

Кое-что из этого сделано: брак аннулирован, Елизавета объявлена бастардом. Но эту женщину по-прежнему держат в Тауэре и собираются казнить.

Я рада, что уехала из города, но не могу выбросить из головы женщину, сидящую в Тауэре. В закрытом и заброшенном приорате я захожу в холодную часовню и опускаюсь на колени на полу, лицом на восток, хотя красивое распятие и серебряную утварь с алтаря забрали. Неожиданно для самой себя я начинаю молиться перед пустым алтарем о женщине, которую ненавидела, чьи люди украли мое святое убранство.

В Англии прежде не казнили королев. Невозможно обезглавить королеву. Ни одна женщина никогда не выходила из Тауэра на маленькую лужайку перед часовней, чтобы принять смерть. Я не могу себе этого представить. Мне невыносимо об этом думать. И я не могу поверить, что Генрих Тюдор, принц, которого я знала, мог так перемениться к женщине, которую любил. Его учтивые ухаживания вошли при дворе в поговорку. Он не может быть грубым; с Генрихом речь всегда о любви, о настоящей любви. Он ведь не может приговорить свою жену, мать своего ребенка, к смерти.

Я помню, что он отвернулся от нашей доброй королевы, отослал ее прочь и пренебрег ею. Но это совсем другое дело; уехать от женщины, в которой разочаровался, и забыть ее – или перемениться в одночасье и приговорить возлюбленную к смерти.

Я молюсь за Анну, но чувствую, что мысли мои снова и снова обращаются к королю. Я думаю, что он, должно быть, впал в яростное буйство ревности, ему стыдно слушать, что говорят о нем люди, как злословят о нем Болейны; он ощущает свой возраст, ощущает, что его юношеская красота размылась, когда расплылось его лицо. Он, должно быть, каждый день смотрит в зеркало и видит, как исчезает за одутловатым лицом короля-посмешища прекрасный молодой принц, как золотое дитя превращается в Рытика. Все обожали Генриха, когда он был молодым королем, он не понимает, как его двор и жена, которую он возвысил из ничего, могли так отвернуться от него и, что хуже, смеялись над ним, выставляя его жирным старым рогоносцем.

Но я ошибаюсь. Я думаю о чувствительном человеке, сжимающемся от стыда, гневающемся из-за потери женщины, ради которой он столько всего разрушил, а Генрих тем временем лечит свою гордость, ухаживая за девушкой из семьи Сеймуров. Он не смотрит в зеркало, оплакивая свою юность. Он каждый вечер отправляется на барке вверх по течению, под музыку лютнистов, чтобы отобедать с нею. Он шлет ей подарки и строит планы на будущее, будто они – невеста и жених, обручившиеся в мае. Он не оплакивает юность, он ее требует назад; и всего через несколько дней после того, как пушечный выстрел из Тауэра сообщает о том, что король совершил одно из самых тяжких преступлений, на какое может пойти мужчина, – убил жену, – король снова женится, и у нас новая королева: Джейн.

– Испанский посол сказал мне, что Джейн призовет принцессу ко двору и позаботится о том, чтобы ей были оказаны должные почести, – говорит мне Джеффри.

Мы гуляем по полям, глядя на зеленеющий урожай. Где-то в изгороди, среди белых цветов боярышника поет черный дрозд, вопреки всему миру; стройная песня, полная надежды.

– В самом деле?

Джеффри широко улыбается:

– Наш враг мертв, а мы выжили. Король сам призвал к себе Генри Фитцроя, обнял его и сказал, что Болейн убила бы его и нашу принцессу и что ему повезло, что они оба по-прежнему с ним.

– Он пошлет за принцессой?

– Как только Джейн провозгласят королевой и она обустроится при дворе. Наша принцесса будет жить со своей новой матерью-королевой очень скоро.