— Ну как, хорошо? — спросил Фазыл только один раз и так, будто бы извинялся. — Если тебе стало скучно, давай закончим.

— Нет, хорошо, — сказал я и с удовольствием продолжал читать.

Позднее, когда мы вместе шли по заснеженному проспекту Казыма Карабекира. я еще раз искреннее сказал, что нахожу роман очень приятным.

— Ты, наверно, говоришь так, чтобы порадовать меня, — сказал Фазыл весело. — Но ты сделал мне добро. А я хочу сделать что-то для тебя. Если хочешь написать роман, можешь рассказать и обо мне. При условии, что я скажу кое-что твоим читателям.

— Что?

— Я не знаю. Если смогу найти эти слова, пока ты в Карсе, скажу.

Мы расстались, договорившись вечером встретиться на карсском телевизионном канале «Граница». Я смотрел вслед Фазылу, пока он бежал в фотомастерскую «Айдын». Видел ли я Неджипа внутри него? Чувствовал ли он до сих пор Неджипа в себе, как он говорил Ка? Как человек может слышать в себе голос другого человека?

Утром я бродил по улицам Карса, разговаривая с людьми, с которыми разговаривал Ка, сидя в тех же чайных, и много раз чувствовал себя похожим на Ка. Рано утром я сидел в чайной "Удачливые братья", где он когда-то написал стихотворение "Все человечество и звезды", и, так же как мой любимый друг, представлял себе мое место в мире. Джавит на ресепшн отеля "Снежный дворец" сказал мне, что я беру ключ торопливо, "точно, какКа-бей". Бакалейщик позвал меня, когда я шел по одному из переулков: "Это вы писатель, приехавший из Стамбула?", и пригласил меня внутрь; попросив меня написать, что во всех статьях, вышедших в газетах о самоубийстве его дочери Теслиме четыре года назад, была неправда, он разговаривал со мной так, словно говорил с Ка, и тоже угостил меня кока-колой. Насколько все это было случайностью, а насколько — моими умозрительными построениями? В одно мгновение, поняв, что я иду по улице Байтархане, я заглянул в окна обители Глубокочтимого Шейха Саадеттина и, чтобы понять, что чувствовал Ка, когда приходил в обитель, поднялся по крутой лестнице, о которой рассказал в своем стихотворении Мухтар.

Я нашел стихи, которые Мухтар дал Ка среди его бумаг во Франкфурте, а значит, Ка не отправил их Фахиру. А Мухтар уже на пятой минуте нашего знакомства сказал о Ка: "Какой почтенный человек!" — и после этого рассказал, что Ка очень понравились его стихи, когда он был в Карсе, и что он с хвалебным отзывом отправил их крупному высокомерному издателю в Стамбуле. Своими делами он был доволен и надеялся, что на будущих выборах его выберут мэром города от недавно образованной партии исламистов (прежняя Партия Благоденствия была запрещена). Благодаря Мухтару, уживающемуся со всеми, мягкому, мирному человеку, нас приняли в Управлении безопасности (нам не позволили спуститься на самый нижний этаж) и в больнице Социального страхования, где Ка целовал труп Неджипа. Мухтар, показывая мне помещения, оставшиеся от Национального театра, которые он превратил в склад бытовой техники, согласился с тем, что несет «небольшую» ответственность за то, что было разрушено здание, построенное сто лет назад, но постарался меня утешить тем, что "вообще-то здание было не турецкое, а армянское". Он показал мне по очереди все места, которые вспоминал Ка с тоской и желанием однажды вновь увидеть Ипек и Карс: покрытый снегом овощной рынок, ряды лавок с мелкими скобяными изделиями на проспекте Казыма Карабекира, и, познакомив меня со своим политическим противником в деловом центре Халит-паши адвокатом Музаффер-беем, ушел. Выслушав прореспубликанскую историю Карса, рассказанную мне бывшим мэром города, в точности повторявшую ту, что он рассказывал Ка, я побрел по темным и тоскливым коридорам, и в этот момент один богатый владелец молочной фермы, стоявший в дверях Общества любителей животных, позвал меня: «Орхан-бей» — и, пригласив внутрь, рассказал мне, вспоминая все с поразительной точностью, как Ка четыре года назад вошел сюда тогда, когда был убит директор педагогического института, и как в зале для петушиных боев сел в углу и задумался.

Мне не понравилось до встречи с Ипек выслушивать подробности того момента, когда Ка понял, что любит ее. До того как пойти на нашу с ней встречу в кондитерскую "Новая жизнь", я вошел в пивную "Зеленая страна" и выпил порцию ракы, чтобы снять напряжение и чтобы спастись от страха влюбиться. Но как только я сел перед Ипек в кондитерской, я сразу понял, что предпринятые мною меры сделали меня еще более беззащитным. Ракы, которую я выпил на пустой желудок, не успокоила меня, а смешала мои мысли. У Ипек были огромные глаза и удлиненное лицо, как я люблю. Пытаясь осознать ее красоту, которая показалась мне еще несомненнее, чем я постоянно представлял себе со вчерашнего дня, я захотел еще раз безнадежно попытаться убедить себя, что именно любовь, которую она пережила с Ка, лишала меня разума и то, что все подробности этой любви я знал. Но эта боль напомнила мне еще одну мою слабую сторону: то, что я, вместо того чтобы быть настоящим поэтом, который может жить сам по себе, как того хотелось Ка, был писателем с простой душой, который каждое утро и каждый вечер работает в определенные часы, как секретарь. Может быть, поэтому я в розовых тонах отразил ежедневную жизнь Ка во Франкфурте как довольно упорядоченную: каждое утро он вставал в определенное время, проходил по одним и тем же улицам, садился за один и тот же стол в одной и той же библиотеке и работал.

— Вообще-то я решила поехать с ним во Франкфурт, — сказала Ипек и рассказала о многих деталях, которые подтверждали ее решение, вплоть до того, что она собрала чемодан. — Но сейчас мне уже трудно вспомнить, какой приятный человек был Ка, — сказала она. — Однако я хочу помочь вам написать книгу из-за уважения, которое испытываю к вашему другу.

— Ка благодаря вам написал в Карсе чудесную книгу, — захотел я спровоцировать ее. — Эти три дня он записал в свои тетради по минутам, не хватает только последних часов, предшествующих его отъезду из города.

С поразительной откровенностью, не скрывая ничего, испытывая затруднение лишь из-за того, что говорит о чем-то очень личном, но с правдивостью, восхитившей меня, она по минутам рассказала о последних часах Ка перед отъездом из Карса, так, как она их пережила и как их себе представляла.

— У вас не было никакого веского доказательства, чтобы передумать ехать с ним во Франкфурт, — сказал я, попытавшись ее обвинить.

— Некоторые вещи люди понимают сердцем сразу.

— Вы первая заговорили о сердце, — сказал я и, словно извиняясь, рассказал ей, что Ка в своих письмах, которые он не смог послать ей, но которые я был вынужден прочитать ради своей книги, весь первый год в Германии не мог спать из-за нее и поэтому каждую ночь принимал по две таблетки снотворного; что он напивался мертвецки пьяным; и когда бродил по улицам Франкфурта, каждые пять-десять минут принимал идущую вдалеке женщину за Ипек; каждый день, до конца своей жизни часами представлял себе, словно в замедленной съемке, моменты счастья, которые пережил вместе с ней; чувствовал себя счастливым, если мог забыть о ней хотя бы на пять минут; что до самой смерти у него не было никаких связей с женщинами; и после того, как он ее потерял, он называл себя "словно не настоящим человеком, а призраком", и, так как я заметил ее нежный взгляд, который, однако, говорил: "Пожалуйста, довольно!", и то, что она подняла брови, словно бы ей задали загадочный вопрос, я со страхом понял, что все это Ипек расценила не как мое желание, чтобы она поняла моего друга, а как желание, чтобы она приняла меня.