Ирма не любила людей. Если бы на земле умерли все, кроме нее, она бы прыгала от радости. Но не сложилось. Только вчера, после того как в ней проснулась робкая надежда, что в Лоди осталась она одна, Ирма увидела толстого пьяного мужчину, хиппи в футболке с надписью на груди: «Я ОТКАЗАЛСЯ ОТ СЕКСА И ВЫПИВКИ, И ЭТО БЫЛИ САМЫЕ СТРАШНЫЕ 20 МИНУТ В МОЕЙ ЖИЗНИ». Он шел по улице с бутылкой виски в руке. Длинные светлые волосы торчали из-под дешевой бейсболки и падали на плечи. Над поясом его обтягивающих синих джинсов виднелась рукоятка пистолета. Ирма неотрывно следила за ним через щелочку между портьерами в спальне, пока он не скрылся из виду, а потом, словно освободившись от злого наваждения, спустилась вниз, чтобы забаррикадироваться в пустой комнате.

Получалось, что они не все умерли. Если оставался один мужчина-хиппи, могли остаться и другие мужчины-хиппи. И все они были насильниками. Все хотели изнасиловать ее. Рано или поздно они найдут ее и изнасилуют.

В то утро, еще до рассвета, она прокралась на чердак, где в картонных коробках хранились немногие вещи отца. Он плавал на торговых судах. Бросил мать Ирмы в конце шестидесятых. Ирме мать рассказала об этом все. Предельно откровенно. Ее отец был зверем, который напивался, а потом хотел насиловать ее. Они все хотели одного. Если мужчина женился на тебе, у него появлялось право насиловать тебя в любое удобное ему время. Даже днем. Уход мужа мать Ирмы определяла двумя словами, теми же самыми, какими Ирма могла охарактеризовать гибель чуть ли не всех мужчин, женщин и детей на этом свете: «Невелика потеря».

По большей части в коробках лежали дешевые побрякушки: сувенир из Гонконга, сувенир из Сайгона, сувенир из Копенгагена. Плюс альбом с фотографиями. Они запечатлевали отца на разных кораблях, иногда улыбающегося в камеру, обнимающего за плечи своих дружков-зверей. Что ж, вероятно, болезнь, которую здесь называли «Капитан Торч», поразила его там, куда он пытался от нее убежать. Невелика потеря.

Но в одной коробке лежал деревянный ящичек с маленькими золотыми петлями, и в этом ящичке – пистолет. Сорок пятого калибра. На красном бархате, а в секретном отделении под бархатом хранились патроны. Они позеленели и словно покрылись мхом, но Ирма подумала, что патроны все равно сгодятся. Они же металлические. Металл не портится, как молоко или сыр.

Она зарядила пистолет в свете единственной, облепленной паутиной чердачной лампочки и спустилась вниз, чтобы позавтракать за кухонным столом. Она больше не собиралась прятаться, как мышь в норе. Теперь она вооружена. Пусть остерегаются насильники.

После полудня Ирма вышла на переднее крыльцо, чтобы почитать книгу. Называлась она «Сатана жив и прекрасно себя чувствует на планете Земля»[92]. Книгу мрачную и веселую. Грешники и неблагодарные люди получили по заслугам, как и обещала книга. Они все ушли. За исключением нескольких хиппи-насильников, и Ирма полагала, что с ними она сможет разобраться сама. Пистолет лежал под рукой.

В два часа пополудни вновь появился тот самый блондин. Такой пьяный, что едва держался на ногах. Увидел Ирму и просиял, несомненно, подумал, как ему повезло, что он наконец-то нашел «киску».

– Эй, крошка! – закричал он. – Здесь только ты и я! Уже давно…

Тут его лицо перекосило от ужаса: он увидел, что Ирма отложила книгу и подняла пистолет.

– Эй, послушай, опусти эту штуковину… он заряжен? Эй!..

Ирма нажала на спусковой крючок. Пистолет взорвался, убив ее на месте. Невелика потеря.

Джордж Макдугалл жил в Ньяке, штат Нью-Йорк. Преподавал математику в средней школе, главным образом отстающим. Он и его жена Гарриет регулярно ходили в католическую церковь. Гарриет родила ему одиннадцать детей: девятерых мальчиков и двух девочек. Между двадцать вторым июня, когда его девятилетний сын Джефф умер от – как указали в свидетельстве о смерти – «пневмонии, вызванной гриппом», и двадцать девятым июня, когда его шестнадцатилетняя дочь Патрисия (о Господи, такая юная и ослепительно красивая) умерла от болезни, которую все (кто еще оставался в живых) прозвали «черной шеей», он стал свидетелем смерти двенадцати самых дорогих ему людей, которых любил больше всех на свете, тогда как сам оставался здоровым и прекрасно себя чувствовал. В школе он шутил насчет того, что не может запомнить имена всех своих детей, но порядок их ухода навсегда запечатлелся в его памяти: Джефф – двадцать второго, Марти и Элен – двадцать третьего, его жена Гарриет, и Билл, и Джордж-младший, и Роберт, и Стэн – двадцать четвертого, Ричард – двадцать пятого, Дэнни – двадцать седьмого, трехлетний Фрэнк – двадцать восьмого и, наконец, Пэт – Пэт, которая вроде бы пошла на поправку, но…

Джордж думал, что сойдет с ума.

Он начал бегать трусцой десятью годами ранее, по совету врача. Не играл ни в теннис, ни в гандбол, платил мальчишке (разумеется, кому-то из своих), чтобы выкосить лужайку, и обычно ездил в магазин на углу, если Гарриет просила купить батон хлеба. «Ты набираешь вес, – сказал ему доктор Уэрнер. – Таскаешь на себе лишние килограммы. Это нехорошо для сердца. Попробуй бег трусцой».

Поэтому он купил себе спортивный костюм и начал бегать по вечерам. Сначала на короткие расстояния, потом все дальше и дальше. Первое время стеснялся, уверенный, что соседи за его спиной стучат себя по виску и закатывают глаза, но затем двое мужчин, которых он знал только мельком, махал им рукой, если они поливали лужайку, подошли и спросили, не могут ли они присоединиться к нему. Вероятно, поодиночке они бегать стеснялись. К тому времени с Джорджем уже бегали два его старших сына. Получился этакий соседский клуб по интересам, и хотя кто-то присоединялся, а кто-то выпадал, клуб продолжал функционировать.

Теперь, когда выпали все, Джордж продолжал бегать трусцой. Каждый день. Только на бегу он мог сосредоточиться исключительно на шлепанье теннисных туфель по тротуару, размахивании руками и потоотделении, а ощущение нарастающего безумия уходило. Будучи глубоко верующим католиком, он не мог покончить с собой: самоубийство – смертный грех, и Бог бережет его для чего-то. Поэтому он и бегал трусцой. Вчера – почти шесть часов, пока совершенно не выдохся, и его чуть не вырвало от усталости. Ему исполнился пятьдесят один год, уже не мальчик, и он полагал, что столь продолжительный забег вряд ли пойдет ему на пользу, но, с другой стороны, только бег трусцой хоть как-то помогал отвлечься от случившегося.

Поэтому после практически бессонной ночи он поднялся с первыми лучами солнца (в голове крутилось одно и то же: «Джефф-Марти-Элен-Гарриет-Билл-Джордж-младший-Роберт-Стэнли-Ричард-Дэнни-Фрэнк-Патти-а-я-думал-ей-становится-лучше») и надел спортивный костюм. Вышел из дома и побежал по пустынным улицам Ньяка. Иногда под ногами скрипели осколки стекла, один раз пришлось перепрыгнуть через разбитый телевизор, валяющийся на мостовой. Он бежал мимо домов с зашторенными окнами, мимо жуткой автомобильной аварии на Главной улице, где столкнулись три машины.