Но относительно времени он заблуждался. Слишком многое зависело от того, что так и не было достигнуто в Рейкьявике. Многолетний помощник Горбачева Болдин был не единственным, кто думал, что Горбачев позволил американцам “играть с ним в кошки-мышки”. А чего еще можно было ожидать, говорил мрачный Болдин много позже, от “человека с крестьянским прошлым, который возомнил себя великим дипломатом”?[1037]

За оставшиеся месяцы 1986 года Рейган еще дальше отступил от своей позиции в Рейкьявике. Когда выяснилось, что он намеревался уничтожить баллистические ракеты и, возможно, вообще все ядерное оружие, ему пришлось держать ответ перед Вашингтоном и другими мировыми столицами. 27 октября на заседании группы планирования Совета национальной безопасности США в Белом доме председатель Объединенного комитета начальников штабов адмирал Уильям Дж. Кроу-младший, с которым никто предварительно не консультировался, заявил президенту, что полная ликвидация баллистических ракет “представляла бы большую угрозу для безопасности страны”[1038]. Маргарет Тэтчер столь безоговорочно верила в ядерное сдерживание, что перспектива уничтожения ядерного оружия “привела ее в полный ужас”, о чем она и сообщила Рейгану в Вашингтоне в ноябре[1039]. Между тем республиканская партия потеряла контроль над сенатом на выборах в конгресс, и разразился политический скандал “Иран-контрас” (из-за того что США тайно, в обход запрета, продавали Ирану оружие, намереваясь финансировать никарагуанских повстанцев-контрас, чтобы те боролись с сандинистским режимом). Все это отвлекло внимание Рейгана и привело к отставке его советника по национальной безопасности Джона Пойндекстера, который ранее поддерживал радикальные мысли Рейгана, высказанные в Рейкьявике. Когда Пойндекстера сменил Фрэнк Карлуччи, вспоминает Мэтлок, “все уже утратили интерес к разговорам о сокращении вооружений, речь шла лишь о сдерживании негативных последствий ‘Иран-контрас’”[1040]. Президент только попросил изучить вопрос о том, возможно ли проведение СОИ совместно с СССР, но все завязло в бюрократическом болоте.

“Чего же хочет Америка? – кипятился Горбачев на заседании Политбюро 30 октября. – Извращают, ревизуют Рейкьявик, отступают назад от него”. То, что они скажут на предстоящем совещании о разоружении в Женеве, – “это хлам. А теперь еще и нафталиненный”[1041]. Не желая заходить в тупик, Горбачев в конце концов был готов согласиться даже на то, чтобы испытания в рамках СОИ проходили не в лабораториях, а “в воздухе, на наземных испытательных площадках, но только не в космосе”. Но когда Шеварднадзе попытался втянуть Шульца в дальнейшие переговоры о том, “что можно, а что нельзя”, последний, по словам Шеварднадзе, “не захотел говорить на эту тему”[1042]. “Не гонять дерьмо”, – так инструктировал Горбачев коллег после встречи Шульца и Шеварднадзе в Вене[1043]. “Нельзя, чтобы создавалось впечатление, что то тут, то там у нас не получается”, – говорил он Черняеву 17 ноября[1044]. Но он чувствовал все бо́льшую тревогу. Советский народ ждал прогресса. Советские генералы ворчали: “Что за руководство такое пошло? Разоружает страну”[1045].

Так 1986 год подошел к концу. Горбачев совершал революцию в советском мышлении о мире, но не менял сам мир. Он склонялся к тому, чтобы по-новому выстраивать отношения с Восточной Европой, но еще не приступил к закладке фундамента. Он хотел покончить с афганской войной, но она все еще продолжалась. Он не мог изменить страну, не снизив существенно бремя расходов на оборону, но США не желали с ним в этом сотрудничать. Он прекрасно понимал, что внутренние и внешние дела взаимосвязаны, но за двадцать один месяц пребывания у власти не слишком-то продвинулся к успеху ни на одном из этих поприщ[1046].

Если в конце 1986 года Горбачев чувствовал себя загнанным в тупик, то наступивший год принес три видимых прорыва на внутреннем фронте. В январе 1987 года он провозгласил новый курс – на демократизацию страны. Еще через полгода он предложил более основательные экономические реформы. Он даже осмелился назвать их именно “реформами”, хотя на этом слове уже не одно десятилетие лежало проклятие. В ноябре 1987 года, в 70-ю годовщину священной для СССР большевистской революции, он произнес длинную и чистосердечную речь о советской истории и осудил сталинские преступления. По сути, он продолжил дело Хрущева, выступившего в 1956 году с секретным докладом, но пошел дальше предшественника – обвинил диктатора во всеуслышание, на весь мир.

Каждая из этих инноваций потребовала нескольких месяцев тщательной подготовки. В каждой имелись свои сложности и тонкости: Горбачеву необходимо было прославлять былые советские достижения и одновременно оспаривать устаревшие догмы, при этом верно оценивая градус политического накала. Каждая подразумевала компромисс с кремлевскими коллегами, но в итоге они как будто поддержали все инициативы. В ту пору Горбачев считал любое подобное событие решительным поворотным пунктом (“Все заговорили: ‘Перестройка будет все-таки’”, – вспоминал он), но ни одного действительно важного поворота так и не последовало[1047]. Ему не удалось выработать конкретный план демократизации. Его экономические реформы оказались полумерами. В выступлении по поводу годовщины революции он “назвал вещи своими именами”, однако многое так и осталось недосказанным.

А накануне годовщины, когда как раз должны были начаться празднования, Горбачеву неожиданно бросил вызов Борис Ельцин. Ельцин давно уже язвил, однако главной мишенью его критики, казалось, являлся Лигачев, который и у Горбачева вызывал все большее недовольство. Внезапно, вместо того чтобы продвигать объявленные ранее реформы, Горбачев начал теснить Ельцина. Во многом горбачевские проблемы с Ельциным спровоцировал сам Горбачев. Ведь это он выдвинул Ельцина. А потом своим надменным обращением настроил его против себя. Всячески шпыняя Ельцина, Горбачев сам навлек на себя беду, и из неловкого критика, каким Ельцин был в 1987 году, с годами тот превратился в опасного соперника. Зачем же Горбачев создавал себе лютого врага? Это тоже “трудно понять”.