То, что озвучивается голосом Актера, - неуверенность Забывчивого в своих силах, извечный человеческий страх перед смертью и тлением, неприязнь к беспомощности Христа (стр. 84-85):

Агасфер оскорбил Мученика из-за самой муки, из-за того подлого обстоятельства, что Он безропотно принял на себя муку, и уродство, и смерть... хотя был Богом... В душу Агасфера заползло глубокое несмываемое отвращение к Богу... И еще страх, страх... низменный страх перед смертью и перед тлением... Он ни в чем больше не чувствовал уверенности... <...> Если такой - абсолютно ничем не заглушаемый - страх овладевает нами раньше, чем любовь, мы становимся порочными и отверженными навеки, навеки... <...> Разумеется, Агасфер давно умер и сгнил. Но страх его, высвободившись, перешел в воздух, которым мы дышим... Во мне он остался... остался... как полип.

Забывчивый преодолевает этот внутренний кризис, найдя спасение в принятии на себя ответственности, в творчестве (стр. 99, 101):

Но лишь спросил себя, существует ли в мире хоть что-то, что еще может меня увлечь, и услышал в себе ответ: «Строить очень высокие своды, готические своды из серого камня, стрельчатые... Опирающиеся на такие стены... такие толстые стены... что они никогда не обрушатся». <...> ...как можно быть настолько бессовестным, чтобы, вопреки всему светлому, не чувствовать никаких обязательств!

Тогда-то и происходит его встреча с прекрасной женщиной (стр. 111-112):

Во мне лишь бушевало ощущение счастья. Я взывал к этим мальчикам, и к мужчинам, и к этой женщине, и к девочкам, и к бронзовым статуям, и к сводам... Они рассказали мне о себе ровно столько, насколько раскрывает себя перед людьми Бог. Они были безмерно сдержанными; но многое мне показали.

Я не думал, достоин я этого или нет; на меня просто излилась благодать (Gnade). <...> Моя душа и полнилась, и одновременно рассредоточивалась. Она откуда-то черпала достоверное представление о скачущих верхом мальчиках; цепляясь за перила сумеречных мостов памяти, попадала в Туманноземье моего прошлого. <...> Приближались призрачные существа, знакомые и все же безымянные, от которых исходили действия, но которые терпеть не могли, чтобы к ним прилагали какие-либо понятия. Так я блуждал.

Но тут же возникают страшные видения претерпеваемой боли, Забывчивый не желает смириться с болью даже самого отверженного существа (приносимого в жертву - пусть и ради благополучия людей - хряка), ему вспоминается запись Леонардо да Винчи о забое свиней.

По тексту незаконченного романа не очень понятно, зачем эта запись в него вставлена. Объяснение можно найти в письме Янна Лоренцу Юргенсену от 19-22 октября 1916 года (цитирую по: Hucke Bd. II, S. 37):

Леонардо да Винчи неистовствует, бранится, увещевает, призывая людей не быть столь поверхностными - и столь зверски-жестокими. Он пишет, как жители Тосканы забивают свиней, как убивают животных, которые зимой приближаются к их жилищам; а человеческих существ, отданных им во власть, мучают, убивают и кастрируют. - «Человек вовсе не царь зверей, он - царь зверски-жестоких бестий - -» И так - целыми страницами. Тем временем разлагающиеся, препарированные бестии лежали в его комнате и воняли - и он испытывал перед ними страх.

Этот мотив - необходимость постоянно напоминать людям о разлитой в мире боли - настолько важен для Янна, что им заканчивается завершенная часть романа «Эпилог», третьей части «Реки без берегов». Я имею в виду цитируемую на последних страницах книгу биолога Фроде Фалтина (Epilog, S. 387):

После долгих размышлений я пришел к выводу, что единственно сострадание, которого Природа по отношению к своим созданиям не ведает и которое, как очевидно, является самым не божественным из всех свойств, представляет собой единственное действенное средство против глупости. Ибо оно требует, чтобы человеческий дух превзошел себя и начал искать братского сближения с чужеродным -расширения любовных возможностей своей души.

Сострадание базируется на одной предпосылке: понимании, признании чужой боли. Кто ее отрицает и уверен, что существует лишь собственная его боль, тот становится апостолом насилия, разрушителем, исполнителем приговора Вечности, не учитывающего никаких смягчающих обстоятельств - опирающегося лишь на безграничное равнодушие.

Я не собираюсь оспаривать, как тяжело на это решиться. Поскольку прекрасно знаю, что философы и масса ревнителей жизни как таковой единодушно ополчаются против реального сострадания: ведь оно предполагает нравственное требование самопожертвования, непритязательности, человечной жизненной практики... <на этом роман обрывается>

Второй остров (и город), Инграбанию, видимо, следует понимать как место пребывания уже завершенных творений (стр. 124-125):

Место покоя, которое больше не даст тебе заблудиться в мирской суете... <...> Обнаженные тела, высеченные из черной скальной породы. Безжизненные и полные жизни, немые и все же красноречивые, неприступные, но подобные музыке. <... >

О Энкиду, почему я забыл собственное творение? <...> Я знал, что поцеловал и его, его тоже: того, кого любил, и от кого давно ушел, и чья плоть росла с тех пор без моего участия, без моего знания о ней.

Завершается этот отрывок удивительной глоссой, объясняющей отношения мастера-творца и Другого (стр. 125-126):

[О храме на острове Инграбания.] Это творение тоже мое: мое небо и мой - рассчитанный на одного постояльца - ад. О Боже, мой Боже! Это творение и есть я. А другой, кто не есть я, - Ты. Но Ты превосходишь меня и мои творения его бытием. <...> Он: невеста или друг, мужчина или женщина, Энкиду или черная возлюбленная -безымянная, погребенная в саркофаге, истлевшая или живая, жаркая или холодная как лед...

Инграбания упоминается также в пьесе Янна «Украденный бог» (1924), где Зебальд говорит жене о двух пропавших молодых людях, влюбленных друг в друга, Леандре Зебальд и Венделин Хигин (Dramen I, S. 706): «Они - в Исландии, или на Лофотенских островах[19], или на Инграбании». Идея такого острова нашла отражение в драме «Пастор Эфраим Магнус» (1919; Dramen I, S. 85), в реплике Эфраима: «Тот из нас, кто чувствует смерть, должен строить гробницы со стенами толще, чем у любого собора, - на острове, который может погрузиться в молчание моря...» И - в пьесе «Врач, его жена, его сын» (1921-1922), где фрау Менке говорит юному Ульриху Амброзиусу (Dramen I, S. 560): «Я боюсь, что вы [молодые люди. - Г.Б.] слишком нерешительны, постоянно пленены текущим мгновением, что вам не хватает душевного подъема, чтобы завершать гигантские конструкции мостов, которые через времена, пространства и вещность ведут к воздвигнутому навечно».