— Я могу поставить вас в приемный покой, — говорит она, поглядывая в расписание. — Заполнять документацию вам не позволят, зато вы могли бы усаживать пациентов в кресла-каталки и отвозить их в палаты. — Она постукивает карандашом по столу. — И еще можно возить тележку с книгами…

Я понимаю, что ни одно из этих предложений не позволит мне находиться там, где я хочу.

— У меня есть просьба, — перебиваю ее я. — Я хотела бы работать возле доктора Прескотта, кардиохирурга.

— О, кто же не любит доктора Прескотта! — смеется она. — Ох уж эти глаза! Ему посвящена половина граффити в туалете волонтеров. Все хотят быть рядом с доктором Прескоттом.

— Вы не понимаете, — говорю я. — Он мой муж.

— Гм, действительно, — заглянув в анкету, кивает Хэрриет.

Я облизываю губы и наклоняюсь к столу. Я отчаянно молюсь о том, чтобы в этой войне между мной и Николасом не пострадали другие люди. Потом я улыбаюсь и начинаю врать так, как не врала ни разу в жизни.

— Понимаете, — начинаю я, — он ужасно загружен на работе. Мы практически не видимся. — Я заговорщически подмигиваю Хэрриет. — Вот я и решила преподнести ему сюрприз к годовщине нашей свадьбы. То есть я хочу быть поближе к нему и все такое. Я подумала, что если я стану его личным волонтером и смогу ему помогать, то он будет намного счастливее. От этого он и оперировать будет лучше, и в итоге все только выиграют.

— Как романтично! — вздыхает Хэрриет. — Вот было бы здорово, если бы жены остальных врачей тоже пришли в больницу и стали волонтерами.

Я пристально смотрю на нее и думаю о том, что никогда не была своей в кругу этих самых жен. Впрочем, сегодня я готова пообещать Хэрриет Майлс луну с неба.

— Я попробую их уговорить, — заявляю я.

Хэрриет улыбается, и ее глаза теплеют.

— Ах, как бы мне хотелось по уши в кого-нибудь втрескаться, — вздыхает она и придвигает к себе телефон, чтобы набрать внутренний номер. — Давайте посмотрим, что тут можно сделать.

* * *

Астрид находит меня в саду. Я сижу под персиковым деревом и рисую.

— Что это? — спрашивает она.

— Сама не знаю, — отвечаю я.

Пока это лишь россыпь прямых и изогнутых линий. Постепенно из них вырисуется нечто знакомое и узнаваемое. Я рисую, потому что меня это успокаивает. Николас меня сегодня не замечал. Он не увидел меня, когда я помогла перевезти одного из его пациентов из реанимации в палату. Он не смотрел на меня во время обхода, когда я носила за ним папку с историями болезней. Он не оглянулся даже тогда, когда я встала позади него в очередь в кафетерии. Он узнал меня, только войдя в палату пациента, которому на следующий день предстояла операция, и то только потому, что столкнулся со мной, когда я несла к тумбочке кувшин с водой.

— Простите, бога ради! — воскликнул он, глядя на мой мокрый бледно-розовый форменный халат.

Он перевел взгляд на мое лицо. Я думала, он сейчас развернется и демонстративно выйдет, но Николас только приподнял брови и рассмеялся.

— Иногда я просто рисую, — отвечаю я Астрид, надеясь, что ее удовлетворит такое объяснение.

— Иногда я просто фотографирую, — вторит мне она.

Она прислоняется к стволу дерева и поднимает лицо к небу. Я смотрю на ее решительный подбородок, на волну серебряных волос. Мужество окружает ее подобно аромату дорогих духов. Мне кажется, она способна добиться любой поставленной перед собой цели.

— Жаль, что в нашей семье никогда не было художников, — задумчиво говорит она. — Я всегда чувствовала себя обязанной кому-то передать свои таланты. Ну хотя бы талант к фотографии. — Она открывает глаза и улыбается мне. — Я пыталась научить Николаса, но это был какой-то кошмар. Он так и не понял, что такое диафрагма, и в итоге все его снимки были передержаны. Способностей ему не занимать, но он напрочь лишен терпения.

— Моя мама в юности рисовала, — вырвалось у меня.

Я замираю, и моя рука повисает в нескольких дюймах над рисунком. Мое первое добровольное признание. Астрид делает шаг ко мне. Она тоже понимает, что эта первая брешь в моей броне открывает ей путь внутрь крепости.

— Она очень хорошо рисовала, — стараясь говорить как можно небрежнее, продолжаю я, вспоминая фрески с лошадьми на потолке в Чикаго, а потом и в Каролине. — Но вместо того, чтобы стать художницей, она вообразила себя писательницей.

Я снова начинаю беспокойно водить карандашом по чистой странице. Не отваживаясь поднять глаза на Астрид, я рассказываю ей о себе. Я рассказываю ей правду. Я так отчетливо слышу запах маркера в своей крохотной ручонке и чувствую обвившие мои щиколотки мамины пальцы. Мы снова лежим на столе, прижавшись друг к другу, любуясь нашими свободолюбивыми скакунами, и я чувствую тепло ее тела. Я помню свою непоколебимую уверенность в том, что мама будет со мной и завтра, и послезавтра, и вообще всегда.

— Жаль, что, когда я училась рисовать, мамы не было рядом, — шепчу я и замолкаю.

Мой карандаш остановил свой полет над страницей. Я смотрю на него, не смея пошевелиться, а рука Астрид, которая уже сидит рядом со мной на траве, медленно протягивается и накрывает мои застывшие пальцы. Я не успеваю понять, что заставило меня ей в этом признаться, как снова слышу собственный голос.

— Николасу повезло, — говорю я. — Жаль, что, когда я росла, рядом со мной не было такого человека, как ты.

— Выходит, что Николасу повезло вдвойне. — Астрид придвигается и обнимает меня за плечи.

Я ощущаю неловкость. В маминых объятиях я чувствовала себя совершенно естественно. Во всяком случае, к концу лета. Но прежде, чем я успеваю себя остановить, я склоняю голову ей на плечо. Она вздыхает, прижавшись губами к моим волосам.

— Понимаешь, на самом деле у нее не было выбора. — Я закрываю глаза и пожимаю плечами, но Астрид не унимается. — Она такая же, как я, — говорит Астрид и после секундного колебания продолжает: — и как ты.

Я невольно отстраняюсь, воздвигая между нами стену несогласия. Но, открыв рот, чтобы воплотить свое возмущение в слова, я молчу. Астрид, мама, я сама. Перед моими глазами повисает коллаж: ухмыляющиеся белые рамки снимков на обзорных листах Астрид; черные отпечатки копыт на маминых пастбищах; разноцветные пятна мужских рубашек на шоссе позади моей машины. Все, что мы сделали, мы сделали потому, что не могли иначе. Все, что мы сделали, мы сделали потому, что имели полное на это право. И все же каждая из нас оставила позади себя вехи. Эти вехи превратились в след, позволивший другим людям найти нас или превратившийся в дорогу, по которой мы однажды вернулись домой.

Я медленно выдыхаю. Бог ты мой! Я давно не чувствовала себя так легко и свободно. Чтобы снова завоевать Николаса, мне придется сразиться с силой, превосходящей меня мощью. Но я начинаю понимать, что и сама являюсь частью этой силы. Так что, вполне возможно, я могу рассчитывать на победу.