убитой овцы, очистительной жертвы: к тому дню, когда он сидел на берегу ручья — не столько удивленный или обиженный, сколько возмущенный. Рука, которую она держала, освободилась рывком. Она не верила, что он хотел ее ударить; она предполагала другое. Но результат не стал от этого другим. Провожая взглядом фигуру, тень, растворявшуюся в темноте, она думала, что он бежит. Она еще слышала его шаги, когда он пропал из виду. Она не сразу пошла назад. Стояла в той же позе, неподвижно, потупясь, словно ожидая удара — который уже был нанесен.

Он не бежал. Но шел быстро — и не к дому, стоявшему в пяти милях отсюда, а прочь от него, по-прежнему не задумываясь о том, как проникнуть обратно в комнату, из которой он вылез через окно. Он быстро шел по дороге, потом свернул в сторону и прыгнул через изгородь на вспаханную землю. На поле что-то росло. Дальше был лес, деревья. Он дошел до леса и углубился в чащу твердых стволов, ветвями крытую глушь, давящую тишиной, давящую запахом, непроглядную. В беспросветности тяжкого знания, как в пещере, он словно видел уходящий вдаль ряд мягкоконтурных ваз, выбеленных лунным светом. И ни одна не была целой. Каждая была с трещиной, и из каждой трещины сочилось что-то жидкое, зловонное, мертвенного цвета. Он прикоснулся к дереву. Он уперся в ствол руками, видя перед собой вереницу освещенных луной ваз. Его вырвало.

К вечеру следующего понедельника он успел запастись веревкой. Он ждал на том же углу; он опять явился рано. Наконец увидел ее. Она подошла к нему.

— Я думала, вы не придете.

— Да? — Он взял ее за руку и потащил по дороге.

— Куда мы идем? — спросила она. Он молча продолжал ее тащить. Ей приходилось бежать рысцой, чтобы поспеть за ним. Она трусила неуклюже: животное, которому мешало то, что отличало его от животных: каблуки, платье, миниатюрность. Он потащил ее прочь от дороги — к изгороди, которую перепрыгнул неделю назад. — Подождите… — сказала она. Слова выскакивали отрывисто. — Забор… Я не могу… — Когда она нагнулась, чтобы подлезть под проволоку, которую он перешагнул, платье зацепилось. Он наклонился и рванул его с треском.

— Новое куплю, — сказал он. Она не ответила. Она покорилась рукам, которые не то тащили, не то несли ее между каких-то растений, по бороздам, к лесу, в чащу.

Аккуратно свернутую веревку он держал у себя на чердаке, за той же отставшей доской, за которой миссис Макихерн держала свою мелочь — только веревка была засунута поглубже, куда миссис Макихерн не могла дотянуться. Идею он позаимствовал у нее. Порой, когда старики храпели у себя внизу, он размышлял над этим парадоксом. Даже хотел открыться ей, показать, как он прячет орудие греха, научившись у нее, воспользовавшись ее же идеей и хранилищем. Но он знал, что единственным ее желанием будет желание помочь ему — чтобы он продолжал грешить, а она помогала ему хранить это в секрете; что в конце концов при помощи многозначительных сигналов и шепота она разведет такую таинственность, что Макихерн поневоле заподозрит неладное.

Так он начал красть — таскать деньги из тайника. Очень возможно, что не она толкнула его на это, что о деньгах она с ним не говорила. Возможно даже, он не понимал, что платит деньгами за удовольствие. Просто он много лет наблюдал, как миссис Макихерн прячет деньги в определенном месте. Потом у него самого появилось что прятать. Он прятал в самое безопасное место, какое знал. И каждый раз, когда он засовывал или вынимал веревку, на глаза ему попадалась жестянка с деньгами.

В первый раз он взял пятьдесят центов. Он немного поколебался, взять ему пятьдесят или двадцать пять. Взял все же пятьдесят — ему как раз столько было нужно. На эти деньги он купил лежалую, засиженную мухами коробку конфет — у человека, которому она досталась за десять центов в магазинной лотерее. Конфеты подарил официантке. Это был его первый подарок. Он дал ей коробку так, будто никому до него в голову не приходило что-нибудь ей дать. Когда она взяла большими руками эту обшарпанную, пестро размалеванную коробку, на лице ее было несколько странное выражение. Она сидела на кровати — дело происходило в ее спальне, в домике, где она жила с мужчиной по имени Макс и женщиной по имени Мейм. Как-то вечером, примерно за неделю до этого, Макс к ней зашел. Она раздевалась — сидя на кровати, снимала чулки. Он вошел с сигаретой в зубах и прислонился к комоду.

— Богатый фермер, — сказал он. — Джон Джейкоб Астор[89] с сеновала.

Она чем-то прикрылась и продолжала сидеть, неподвижно, потупясь.

— Он мне платит.

— Чем? Он что — не промотал еще свои пять центов? — Он посмотрел на нее. — Обслуживаем землепашцев. Для этого я тебя вез из Мемфиса. Теперь остается только жратву раздавать бесплатно.

— Я это — в свободное время.

— Еще бы. Запретить я не могу. Мне просто смотреть на это противно. Пацан, долларовой бумажки в глаза не видел. А в городе навалом денежных ребят — я понимаю, эти бы хоть ухаживали как люди.

— А может, он мне нравится. Об этом ты не подумал?

Макс разглядывал ее — макушку неподвижной, опущенной головы, руки, лежавшие на коленях. Он курил, прислонясь к комоду.

— Мейм! — сказал он. И, подождав немного, повторил: — Мейм! Поди сюда. — Стены были тонкие. Немного погодя в передней послышались неторопливые шаги блондинки. Она вошла. — Слыхала? — сказал мужчина. — Говорит: может, он мне нравится больше всех. Ромео и Джульетта. Мать моя!

Блондинка посмотрела на темную макушку.

— Ну и что?

— Ничего. Прелесть. Макс Конфрей представит вам мисс Бобби Аллен, подружку малолетнего.

— Выйди, — сказала женщина.

— Сей момент. Я просто занес ей сдачу с пяти центов. — Он вышел. Официантка не шевелилась. Блондинка подошла к комоду и прислонилась к нему, глядя на ее опущенную голову.

— Он тебе платит хоть? — спросила она.

Официантка не шевелилась.

— Да. Платит.

Блондинка смотрела на нее, прислонясь к комоду, как перед этим Макс.

— Ехать сюда из самого Мемфиса. Тащиться в такую даль, чтобы давать бесплатно.

Официантка не шевелилась.

— Максу же это не мешает.

Блондинка смотрела на опущенную голову. Потом повернулась и отошла к двери.

— Да уж, постарайся, чтоб не мешало, — сказала она. — Это дело недолговечное. Маленькие городишки долго такого не терпят. Я-то знаю. Сама в похожем выросла.

С пестрой, дешевой коробкой в руках она сидела на кровати — сидела так же, как во время разговора с блондинкой. Только не блондинка, а Джо теперь смотрел на нее, прислонясь к комоду. Она засмеялась.