Картинки, которые рисует воображение Нанни, больше всего похожи на картинки из школьного учебника по географии. В той его части, где повествуется об Африке: освещенная заходящим солнцем саванна, львиный прайд на переднем плане, гора Килиманджаро на заднем. Сведения о Тунисе еще более скудны. Абстрактные арабы в абстрактных бурнусах, такие же абстрактные верблюды. И гребни барханов — еще более абстрактные. Никаких признаков активных боевых действий. Как будто там, в Тунисе, вовсе не было войны.

Проклятый Селеста!

Он — единственный, чей образ остался незамутненным. Демон-Даниэль цепляется за карниз памяти Нанни, не желая рухнуть в темный провал. В темный овал, куда можно подставить любое лицо. Кто угодно мог стать отцом и матерью Нанни, кто угодно мог стать его женой — он ничего не помнит, ничего!..

Кроме физиономии Селесты.

Но и она выглядит как-то странно. Старинно. Не как на фотографии с подставными русалками и патроклами — как на самой обычной фотографии.

Фотография!

Вот оно! У Нанни есть фотография жены, он носит ее в кармане гимнастерки, у самого сердца. Фотография запаяна в плексиглас, это предохраняет ее от нежелательного воздействия окружающей среды и просто от механических повреждений. Нанни запускает руку под свитер, расстегивает карман, стараясь нащупать в нем плексигласовую пластину, но ничего похожего не находит. Пластина исчезла (и когда только он успел снять ее?), зато фотография осталась. Трясущимися пальцами Нанни вытаскивает снимок с обломанным краем.

Он выглядит так, как будто провалялся в кармане не один десяток лет. У Нанни явно не все в порядке с головой, но отличить старую фотографию от сделанной недавно он все еще в состоянии. Эта была сделана бог весть когда. И она явно старше девушки, которая на ней изображена.

Девушка не просто красива — божественно хороша!

Да, именно об этом и подумал сейчас Нанни — «божественно хороша». Ее красота опаляет ресницы лейтенанта, он в жизни не видел таких прекрасных созданий, ни одна русалка с ней не сравнится, — неужели это и есть его жена? Неужели он — тот самый счастливчик, что обладает самой прекрасной девушкой на свете? Обручальное кольцо на пальце это подтверждает.

Нанни думает о себе как о постороннем, странно.

Еще более странны мысли относительно Виктории: восторг лейтенанта, его восхищение сродни восхищению первооткрывателя, перед взором которого открылись новые, еще не исследованные земли. В этом восторге нет никакой примеси знания.

Он не узнает эту девушку, он вообще не знает ее.

Не знает, что такое провести с ней ночь, что такое проснуться с ней утром в одной постели, что такое — обнимать ее, прикасаться к груди, к темным волосам, вжиматься губами в ключицы. Теоретические построения — не в счет, как и фантазии на тему близости с Викторией. Но и эти фантазии быстро покидают Нанни, оставляя взамен себя пустоту и страх. Хорошо еще, что аскетичный солдатский быт не предполагает наличие зеркал. Будь здесь зеркало, Нанни нисколько бы не удивился, если бы не обнаружил в нем своего отражения.

Это не значит, что он вампир или какое-нибудь другое злокозненное существо, что тянет щупальца к безвинным прямиком из преисподней. Он — не вампир, но… кто он?

Лейтенант берсальеров Нанни Марин, любящий муж и отец.

Нанни смотрит на собственную руку, в которой зажата фотография божественно прекрасной девушки. Смотрит на обручальное кольцо: оно немного потускнело от времени, а это означает, что лейтенант женат не первый день, не первый год. Но все эти годы и дни начисто стерлись в памяти, включая день самого венчания, как такое могло произойти?

Селеста и его чертов порошок.

Из-за них с лейтенантом творится что-неладное, другого объяснения нет. Нанни — не что иное, как гигантская, в человеческий рост, кукла. С одной стороны может показаться, что кукле-Нанни повезло больше, чем кукле-Селесте, от которой осталась одна голова. С другой… Подлая голова всегда знает, чего хочет. Она быстро соображает, умеет манипулировать людьми, вовремя прикрывает глаза и открывает рот, сцеживая слова сочувствия и ободрения. А кукла-Нанни совершенно беспомощна. Возможно, она полая внутри. Возможно, набита всякой дрянью типа морского песка, смешанного с подсушенными водорослями. Попадаются даже осколки стекла, все они сосредоточились в плече, оттого оно и болит не переставая.

Но может статься, что внутренности Нанни выглядят совсем не так: вместо песка и водорослей — белый кристаллический порошок (стекло при этом даже не собирается покидать насиженное место). Взрежь куклу-Нанни, пропори насквозь — тут-то порошок и высыплется.

Лейтенант хочет разобраться с собой. Немедленно.

Всего-то и надо, что достать из ножен штык-нож, подвешенный к ремню, и полоснуть им — хотя бы по ладони.

Лучше бы он не доставал его, этот проклятый нож!

Лучше бы оставил в покое ладонь: и пяти секунд не прошло, а на ней уже красуется надрез. Довольно длинный, сантиметра четыре, может быть, пять. Он мог быть еще длиннее, просто Нанни вовремя остановился. Заставил себя остановиться, в самом процессе взрезания мягкой и такой податливой кожи есть что-то завораживающее. К тому же особой боли лейтенант не почувствовал, лимит по ней выбран незаживающим плечом. Наблюдается лишь легкое покалывание, как если бы ладонь аккуратно вылизывал шершавый язык котенка или маленького щенка.

Конечно же, никакого белого порошка внутри не оказалось. И песка тоже, и сухих водорослей. Но и кровь не спешит приливать к ране. Да-да, ее края кажутся совершенно сухими, Нанни пришлось даже надавить на них, чтобы выдоить хотя бы каплю! Она появилась, когда лейтенант уже отчаялся увидеть ее. Тягучая и очень темная — едва ли не черная — капля нехотя стекает по ладони, и Нанни наблюдает за ней, как завороженный. В какой-то момент она останавливается, застывает в нерешительности.

— Ну же! — шепчет лейтенант. — Ну же, давай!..

Никакими мольбами не подогнать упрямую каплю, и с рукой творится что-то неладное: Нанни больше не чувствует пальцев. Они онемели и не сгибаются: такое случается, если окажешься без рукавиц в лютый мороз.

Это — самое простое объяснение, пришедшее в голову лейтенанта, вот только он, выросший в Африке, никогда не сталкивался с лютыми морозами. Да и здесь, в горах, он до сих пор счастливо избегал обморожений. Тут холодно, да, но не настолько, чтобы руки потеряли чувствительность. Вернее, одна рука — та, которую он проткнул ножом. Со второй все более или менее в порядке, все пальцы двигаются, самое время смахнуть ими каплю!

Ничего не получается.

Капля словно примерзла к коже, да и кожа странным образом изменила цвет. Теперь она землистая, с проступающими кое-где темно-фиолетовыми пятнами.

Это — рука мертвеца!

Нанни не сталкивался со вселенским холодом, но он отлично знает, что такое мертвецы. Интересно, откуда он это знает? Ах, да.