3

Перовский стремительно шел по правительственным коридорам – из одного в другой. Лист бумаги в руке развевался от скорости. Обычно красивая его прическа растрепалась, а лицо было такое, что встречные чиновники в страхе прижимались к стенам.

Мелькнула перед глазами бронзовая табличка у резной темного дерева двери: «Канцелярия начальника Главнаго штаба…»

– Адлерберг у себя? – спросил Перовский у бросившегося навстречу секретаря и, не ожидая ответа, рванул тяжелую дверь.

Владимир Федорович за столом просматривал сквозь лорнетку бумаги, откладывая лист за листом. Лорнетка плохо вязалась с его мундиром при всех орденах, но генерал был близорук и в присутствии хорошо знавших его людей не стеснялся пользоваться сугубо гражданской вещицей.

Перовский, не поздоровавшись, прошел через кабинет и бросил свой лист перед директором военно-походной канцелярии:

– Как это понимать, ваше сиятельство?!

– Здравствуйте, милейший Лев Алексеевич, – пророкотал Адлерберг бархатным баритоном с заметным балтийским акцентом (он был сыном шведского полковника на русской службе) и направил лорнетку на брошенный лист. – Что случилось столь экстраординарное с пасхальным приказом, что вы сами оказали мне честь своим присутствием?

– Как понимать, ваше сиятельство, – Лев Алексеевич еле сдерживался, чтобы не повысить голос более допустимого, – как понимать, что в приказе о возведении в следующий чин отсутствует имя генерал-губернатора Восточной Сибири Николая Николаевича Муравьева?! Уж не оспариваете ли вы решение его величества присвоить Муравьеву звание генерал-лейтенанта?! Вы желаете, чтобы я лично обратился к государю по этому поводу?!

– Что вы, что вы, дорогой Лев Алексеевич! – Адлерберг вскочил, но тут же упал обратно в кресло, картинно схватившись за сердце. Перовский ни на секунду не поверил, что директору канцелярии плохо: при своих пятидесяти семи генерал был здоров как бык. Просто у него имелась такая слабость – изображать то одну, то другую неожиданную немощь как последствие ранения в Отечественной войне. И ранение-то пустяковое, но сколько удовольствия от сочувствия присутствующих. Однако Перовский не изъявил желания сочувствовать, и хитрый генерал тут же принял обычную позу. – Простите, сердце прихватило. – Он взял бумагу, брошенную Перовским, повертел. – Действительно, Муравьева нет. Но это… досадный недогляд! Кто-то где-то упустил… И я не заметил! Простите великодушно, коллега! Мы все немедленно исправим. Подготовим по Николаю Николаевичу отдельный приказ…

– Не посчитайте за труд, господин директор! И попрошу объяснить его величеству, почему так получилось. Иначе это сделаю я, и тогда кому-то сильно не поздоровится.

Круто повернувшись, Перовский так же стремительно вышел из кабинета.

Адлерберг вытер лоб и руки белоснежным батистовым платком, небрежно отбросил его в сторону, пригладил пышные усы и бакенбарды, после чего позвонил в бронзовый колокольчик.

В дверях возник секретарь, молодой модно одетый человек с кожаной папкой в руках.

– Слушаю, Владимир Федорович.

– Подготовь приказ о производстве в генерал-лейтенанты исправляющего должность генерал-губернатора Восточной Сибири Муравьева со старшинством, согласно общему приказу, от 3 апреля.

Секретарь записал в папке, поклонился и вышел.

«Не тебе, дражайший Лев Алексеевич, грозить мне императором, лениво подумал Адлерберг. – Где ты был, когда мы с Николенькой играли в жмурки в Михайловском дворце или в прятки в Царскосельском парке?»

1

Апрельским поздним вечером, через неделю после Пасхи, в парадные двери губернаторского дома позвонил фельдъегерь из Петербурга. Флегонт снял с него запорошенную снегом шинель и треуголку, проводил в кабинет генерала: Муравьев как раз писал письма – что он частенько делал собственноручно, тренируя малоподвижные пальцы. Слуга даже не спрашивал разрешения войти: Николай Николаевич раз и навсегда приказал всем в доме принимать офицеров фельдпочты в любое время суток.

– Вашему превосходительству срочный пакет из Петербурга, – доложил фельдъегерь и подал запечатанный сургучом конверт. – Три креста!

Муравьев посмотрел на осунувшееся, заросшее черной щетиной лицо офицера, и, распечатывая пакет, кивнул Флегонту, ожидающему у дверей:

– Господину капитану мыться, бриться, ужинать и спать. – А сам уже просматривал бумаги.

– Спасибо, ваше превосходительство, – офицер с трудом сдержал зевоту. – Только спать. Все остальное – потом.

– Вы привезли то, что я давно ожидаю. Благодарю за службу! – Офицер щелкнул каблуками. – Все-таки выпейте хотя бы чаю перед сном. С травами. Спать будете крепче.

Флегонт увел капитана, а Муравьев принялся за более внимательное чтение. И, чем дальше читал, тем становился мрачнее, наконец, швырнул бумаги, так, что они разлетелись веером по столу, встал и, запахнув халат – вечерами он позволял себе такую вольность в кабинете, – подошел к окну. На улице бушевала припоздавшая метель. Сквозь снежные вихри слабо проглядывалось дрожащее светлое пятно от фонаря у входа в дом. Огонек керосиновой лампы, стоящей на столе, дважды отражался в стеклах и высвечивал искрами то и дело выныривающие из темноты снежинки. Они прилетали, словно бабочки на свет, мгновенье кружились и снова уносились во тьму. Их движение создавало моментальные картинки, проявляющиеся и тут же исчезающие на черном фоне. Вот мелькнула снежная равнина с дорогой… вот проскочили серыми тенями волки… а вот птица с человеческим лицом… Кого же напомнили эти клочковатые бакенбарды, нос крючком, запавшие глаза? Ну, конечно, Нессельроде! Вот же крапивное семя! Почему крапивное, удивился Муравьев, откуда явилось это сравнение? Канцлер и министр – это все-таки не мелкий канцелярист. Ах, да, кажется, «Нессель» по-немецки «крапива»! Вот ведь как точно природа распорядилась! Соединила немецкое и русское, и получилось – тютелька в тютельку: крапивное семя!!! Значит, так оно и есть!

Николай Николаевич расхохотался в полный голос, и мрачность, захватившая было его по мере чтения инструкции Амурского комитета – кстати, интересно, почему он не включен в его состав? Опять происки врагов! – уступила место простой озабоченности. Он был абсолютно уверен, что разрешение на исследование устья Амура будет дано – император не может не понимать его значение, – и с этой уверенностью отправил Невельскому в Петропавловск свою инструкцию. Теперь получается, его, Муравьева, в столице переиграли, и что же прикажете делать?

И с этой назойливой мыслью отправился в спальню, где, к своей радости, обнаружил, что Катрин еще не спит: она зачиталась стихами своего любимого Теофиля Готье. Увидев мужа, отбросила томик, протянула руки:

– Иди ко мне, милый!..

И, уже прижимаясь к нему всем обнаженным телом, прошептала на ухо:

– У Готье столько эротики, что я вся изнемогла, ожидая тебя. И ненавидела твои дела за то, что они отнимают у нас время для любви.