— Очень жаль, что вы не поехали туда месяцем раньше. Быть может, тогда Финляндия не претерпела бы такого разгрома: вам удалось бы найти путь помочь ей, примирив интересы англо–французов с германскими интересами, — заметил Доллас.

— Срок моей поездки был определен заранее.

— Очень сожалею, что мы не были достаточно полно информированы обо всех обстоятельствах предстоявшей вам миссии.

В устах Долласа эта фраза прозвучала почти как выговор. Но и ее Уэллес выслушал без тени неудовольствия.

— К сожалению, мой отъезд был окружен сонмом противоречивых и подчас слишком сенсационных слухов. Считали, что с моим приездом в Европу будет связано немалое число больших политических сделок. Вашим делом было удержать прессу от излишних комментариев.

— Упрек справедлив и будет учтен, — отрывисто произнес Доллас, а Уэллес продолжал:

— Я задним числом узнал, что известие о моем путешествии вызвало немалое замешательство в Англии и Франции.

— Но, насколько я знаю, это замешательство было вызвано опасениями, противоположными тем, какие толкнули президента на посылку вас в Европу: англо–французы боялись, что вы станете добиваться заключения мира между воюющими на любых условиях.

— Немцы боялись того же. И так же неосновательно.

— Значит, пресса все‑таки сделала свое дело: общественное мнение было достаточно дезориентировано в действительных целях вашей поездки! — с удовлетворением заявил Доллас.

— В некотором смысле, — согласился Уэллес. — И тем не менее с ушатами лжи в мир просачиваются и капли правды, которую никому не следовало бы знать.

— Ложь стоит денег!

— Но правда может обойтись еще дороже… Пожалуй, единственной полезной правдой, которую разболтала пресса, были настроения нашего конгресса. Благодаря тому, что немцы узнали эти настроения, любая миротворческая миссия американца была обречена на неудачу. Немцы поняли реальное положение дел. Если бы я вздумал уговаривать их или угрожать им гневом американцев, меня подняли бы насмех…

"Молчальник Самнер" говорил и говорил. Убаюканный его монотонным голосом, Доллас слушал все менее внимательно. За годы вынужденного общения с неинтересными ему людьми он выработал в себе незаменимое умение спать с открытыми глазами. Его сознание работало при этом как фильтр, свободно пропускающий через себя все, что было лишним, и автоматически включающий слух в те моменты, когда раздавались нужные слова.

Словно издалека, не оседая в памяти, до Долласа долетал рассказ Уэллеса:

- …Чиано сказал мне: пока происходили известные московские переговоры с англичанами и французами, он дважды совещался с Гитлером и Риббентропом. Немцы уверили Чиано, что соглашение, которое они стараются заключить с Россией, является лишь уловкой, направленной к тому, чтобы помешать англо–французско–русскому сближению. При этом Чиано откровенно сознался, что и он, как многие другие, не хотел бы иметь Гитлера своим соседом. После Чиано я виделся с Муссолини. Мы явились к нему в пять часов пополудни вместе с послом Филиппсом. Меня впустили через боковой вход, которым обычно пользуется сам дуче. Я принял это как благоприятный признак. Нас подняли в небольшом, опять‑таки "личном", лифте и повели по длиннейшему коридору, увешанному картинами. В приемной нас ожидал уже Чиано. Он провел нас в зал Большого фашистского совета, напоминающий зал дожей в венецианском "палаццо дукале", — вы, наверно, помните: пышный сарай багрового цвета… В глубине, на возвышении — похожее на трон кресло дуче. Несколько ниже, вокруг подковообразного стола — кресла для членов совета. В общем какая‑то нерониада. Игра! Странно видеть все это в двадцатом веке. Но то еще не был конец. Меня провели дальше, в кабинет Муссолини. Это было нечто еще более огромное, чем зал совета. При этом, заметьте, почти никакой мебели, кроме большого стола в глубине и оставленных для нас трех стульев…

Временами, когда отдельные фразы доходили до сознания Долласа, у него мелькала мысль, что следовало бы остановить неожиданно разговорившегося "молчальника", но, сам не зная почему, он этого не делал, предоставляя Уэллесу выговориться.

— Муссолини встретил меня любезно. Но я был потрясен: передо мною был старик, наружность которого не имела ничего общего с известными публике фотографиями. Движения дуче были неуклюжи; казалось, каждый шаг давался ему с трудом. Весь он был необычайно тяжеловесен, расплывшаяся маска лица была собрана в тысячу складок. В продолжение нашей длинной беседы он сидел с закрытыми глазами. Даже когда говорил, он вскидывал на меня взгляд только тогда, когда хотел подчеркнуть какое‑нибудь свое выражение. Под рукой у него стояла чашка с каким‑то горячим питьем, которое он то и дело отхлебывал… У меня на всю жизнь останется впечатление, что я побывал в гостях у какого‑то говорящего допотопного животного. — Умолкнув не надолго, Уэллес задумался. — На мой взгляд, из всего разговора его заинтересовал только мой вопрос о том, продолжает ли он заниматься верховой ездой. Тут он открыл глаза, и в них появились признаки оживления. "Разумеется, — сказал он, — верховая езда продолжается, но я увлекся и новым видом спорта — теннисом… Прежде я думал, что это игра для девиц, но теперь убедился: она требует такого же физического напряжения, как фехтование. Не дальше как сегодня я обыграл своего инструктора со счетом шесть к двум". Должен вам сознаться, дорогой Фостер, глядя на его фигуру, на усталые движения, на седую голову, я не очень‑то верил в высокие качества его инструктора. И тут же у меня мелькнула аналогия: не есть ли вся политика дуче — игра в поддавки?..

Доллас с усилием сбросил одолевавшую его сонливость и вяло проговорил:

— Дорогой Самнер, расскажите о ваших свиданиях с немцами.

Сбитый с мысли, Уэллес молча посмотрел на адвоката, потом перевел взгляд на потолок и все так же монотонно проговорил:

— Поговорим о немцах… Перед отъездом из Штатов Леги сказал мне: "Помните, Самнер: одна из ваших важнейших задач — дать понять немцам, что Россия слабее, чем хочет казаться. Лишь бы немцы не испугались собственной великой миссии. Франция — их тыл, Чехия — арсенал, Балканы — житница, Иран — нефть. Посулите этому псу Гитлеру все сокровища запада и востока".

Доллас остановил его движением руки.

— Адмирал говорил это от имени президента?

Вопрос имел большое значение для Долласа, и Доллас не мог получить на него ответа от кого‑нибудь другого. А всякая монополия — это деньги. Поэтому Уэллес уклончиво проговорил:

— Не знаю.

И снова сквозь дрему с открытыми глазами до Долласа долетал заунывный голос помощника государственного секретаря. Если бы Доллас слушал внимательно, он уловил бы в этом голосе новые нотки, когда речь зашла о посещении Берлина: почтение к тайному партнеру — гитлеризму и к его главарям.

- …Время моего приема господином фон Риббентропом было назначено на полдень. Меня сопровождал в здание министерства иностранных дел начальник протокольной части господин фон Дернберг. Наш поверенный в делах Керк, который до того ни разу не был принят господином Риббентропом, по моей просьбе сопровождал меня на это свидание. У входа в здание мы миновали двух сфинксов времен Бисмарка, которые, повидимому, являлись символами тайны и загадочности, обволакивающей внешнюю политику Германии. За дверью нас встретила целая орава штурмовиков. Они шеренгами выстроились вдоль лестницы. Их морды поразили меня: воплощение грубости… Честное слово, это посещение остается самым ярким воспоминанием от всей моей поездки в Европу…