Он сидел с Диомедом, смотрел на умирающие угли в очаге и о чем-то размышлял. Обнимая рукой аргивлянина, он медленно ласкал его обнаженное плечо. Посторонний свидетель их близости, пес без хозяина, я ощутил новый укол одиночества. Ахилл был мертв. Я был вождем мирмидонян, но я не был рожден для этого. Ужасно. Я вошел в круг света и устало сел.

— Я не помешаю?

Немного запоздалый вопрос.

Одиссей улыбнулся:

— Нет. Выпей вина.

У меня сжался желудок.

— Нет, благодарю. Я всю ночь пытался напиться, но безуспешно.

— Тебе так одиноко? — спросил Диомед.

— Более одиноко, чем хотелось бы. Как я могу занять его место? Я не Ахилл!

— Успокойся, — прошептал Одиссей. — Я послал за Неоптолемом десять дней назад, когда впервые увидел на лице Ахилла тень смерти. Если ветры и боги будут к нам милостливы, Неоптолем скоро будет здесь.

Мое облегчение было так велико, что я едва не расцеловал его.

— Одиссей, благодарю тебя от всего сердца! Мирмидонян должна вести кровь Пелея.

— Не благодари меня за то, что я поступил разумно.

Мы просидели, разговаривая, до конца ночи, и каждый находил утешение в остальных. Один раз мне показалось, будто я услышал вдалеке какую-то возню, но она быстро прекратилась, и я сосредоточился на том, что говорил Диомед. Потом раздался громкий крик; на этот раз мы все трое услышали его. Диомед вскочил, как пантера, и потянулся за мечом, в то время как Одиссей остался сидеть, настороженно подняв голову. Шум усилился; мы вышли из дома и пошли в его направлении.

Он привел нас на берег Скамандра, где мы держали в загоне священных животных для жертвенников, каждое из которых было тщательно выбрано, освящено и помечено священным символом. Несколько других царей нас обогнали и успели поставить стражника, чтобы тот держал любопытствующих на расстоянии. Конечно же, нас тут же пропустили, и мы присоединились к Агамемнону с Менелаем, которые стояли у загона и вглядывались во что-то маячившее в темноте. Мы слышали безумный смех, невнятный голос, который поднимался все выше и выше, выкрикивая имена, улетавшие к звездам, изливая в воплях гнев и насмешки.

— Получи, Одиссей, воровское отродье! Умри, Менелай, презренный трус!

Он все продолжал кричать, а мы безуспешно вглядывались в темноту. Потом кто-то подал Агамемнону факел, и тот поднял его над головой. Вокруг разлилось озерцо света. Я задохнулся от ужаса. Вино и пустой желудок, который я не захотел наполнить, взбунтовались; я отвернулся в сторону, и меня вырвало. Насколько хватало света факела, повсюду была кровь. Овцы, коровы, козы лежали в кровавых лужах с остекленевшими глазами, обрубленными конечностями, перерезанными глотками, на шкурах у некоторых было по дюжине ран. На заднем плане выплясывал Аякс с окровавленным мечом в руке. Когда его перекошенный рот не выплевывал оскорбления, из него раздавался путающий смех. У него в руке болтался маленький теленок, который в ужасе молотил копытами по его непробиваемому огромному торсу, пока он кромсал его на куски. Каждый раз, нанося удар, он называл теленка Агамемноном и снова закатывался смехом.

— До чего он дошел! — прошептал Одиссей.

Мне удалось подавить рвоту.

— Что с ним?

— Он обезумел, Автомедонт. Он получил слишком много ран и ударов по голове за все эти годы, пережил слишком много горя, и, возможно, с ним случился удар. Но чтобы дойти до такого! Я молюсь, чтобы он никогда не оправился настолько, чтобы понять, что он натворил.

— Мы должны остановить его!

— Пожалуйста, Автомедонт, попробуй. У меня нет ни малейшего желания убеждать Аякса в чем бы то ни было, когда он в припадке безумия.

— У меня тоже, — сказал Агамемнон.

Все, что мы могли, — это стоять и смотреть.

На рассвете его безумие прекратилось. Он пришел в себя, стоя по щиколотку в крови, и, словно в кошмаре, принялся озираться на дюжины священных животных, лежащих вокруг, на покрывавшую его с головы до ног кровь, на меч у себя в руке и на царей, молча взиравших на него из-за забора. Он все еще держал в руке козленка, обескровленного и страшно изуродованного. Выронив его с криком ужаса, он наконец понял, что натворил этой ночью. Потом он подбежал к забору, перепрыгнул через него и помчался прочь, словно за ним гнались эринии. Тевкр последовал за ним; мы же остались там, где стояли, потрясенные до мозга костей.

Первым способность говорить обрел Менелай.

— Ты спустишь ему это с рук, брат? — спросил он Агамемнона.

— Чего ты хочешь, Менелай?

— Его жизни! Он убил священных животных и должен поплатиться жизнью! Так требуют боги!

Одиссей вздохнул:

— Тех, кого боги любят больше всего, они сначала сводят с ума. Оставь это, Менелай.

— Он должен умереть! — настаивал тот. — Казните его, и пусть никто не выкопает ему могилы!

— Достойное наказание, — пробормотал Агамемнон.

Одиссей хлопнул в ладоши:

— Нет, нет и нет! Оставьте его! Менелай, разве тебе не достаточно того, на что Аякс себя обрек? Ведь за то, что он сделал этой ночью, его тень будет сослана в Тартар! Оставь его в покое! Не сваливай еще больше на его бедную безумную голову!

Агамемнон отвернулся от кровавой бойни.

— Одиссей прав. Он сошел с ума, брат. Пусть он искупит это так, как сможет.

Мы с Одиссеем и Диомедом шли по улицам мимо дрожащих людей, переговаривающихся шепотом, туда, где жил Аякс со своей главной наложницей Текмессой и сыном Еврисаком. Когда Одиссей постучал в запертую на засов дверь, Текмесса испуганно выглянула из окна, а потом открыла ему и остановилась в дверях вместе с сыном.

— Где Аякс? — спросил Диомед.

Она вытерла слезы.

— Не знаю, мой господин, он лишь сказал, что пойдет просить прощения у Афины Паллады и для этого искупается в море.

Ее голос прервался, но она собралась с силами:

— Он отдал свой щит Еврисаку. Сказал, что это единственное из его оружия, которое не запятнано святотатством, и что все остальное должно быть похоронено вместе с ним. Потом он поручил нас заботам Тевкра. Мой господин, что случилось? Что он сделал?

— Много чего, но он не понимал, что делает, Текмесса. Оставайся здесь, мы найдем его.

Он был на берегу, где волны мягко плескались об изрезанную кромку лагуны и из крупного песка выступали одинокие камни. С ним был Тевкр. Он стоял на коленях, опустив голову. Флегматичный Тевкр, который никогда не отличался многословием, всегда был рядом, когда Аякс в нем нуждался. Даже сейчас, когда все было кончено.

То, что он сделал, безмолвно говорило само за себя: мы увидели плоскую скалу, которая на несколько пальцев выступала из песка, с поверхностью, расколотой ударом трезубца Посейдона. В трещину была вставлена рукоятка меча, лезвие было направлено вверх. Он надел доспехи и искупался в море, он нарисовал на песке сову в честь Афины и глаз в честь Великой матери Кибелы. Потом он встал над мечом и упал на него всем своим весом; меч вошел в середину груди и рассек позвоночник. Лезвие меча на два локтя выступало из спины. Он лежал в собственной крови, с закрытыми глазами, безумие еще полностью не изгладилось из его черт. Его огромные руки обмякли, пальцы были слегка согнуты.