— Почему ты так говоришь? — Она застегивает молнию на юбке и берет красную кофту. — Что-нибудь случилось?

— Нет. Но ты же сама сказала, что он за тобой шпионит…

— Я очень осторожна. Я меняю такси. Я хожу звонить на разные почтамты. Я хитрее его. — Она улыбается. — Cheri[142], эта красная кофта скоро будет в дырах, если я ее буду постоянно носить для тебя.

— Мы купим новую.

— Тебе понравились мои фотографии?

Я киваю.

— Ты чего?

— Кто сделал снимок, где ты голая?

— А зачем тебе это?

— Я хочу знать.

— Он тебе нравится? Я сама. С автоспуском.

— Верена…

— Застегни, пожалуйста, кофту! Я соврала. Его сделал Энрико. Теперь ты его выбросишь?

Я застегиваю кофту.

— Я тоже не хочу врать. Я его сжег.

— Из ревности?

— Из осторожности. Я сжег все фотографии. Еще вчера ночью. Я их все очень внимательно рассмотрел. Когда закрываю глаза, они передо мной — каждая в отдельности. И особенно одна. На которой ты голая. Но мы должны быть осторожны оба! Лео здесь. Помни об этом!

— Я помню.

— Верена… — Я стою перед ней, она смотрит на меня. — Мы действительно должны быть осторожны… Если что-нибудь случится… если мы потеряем друг друга… тогда… тогда я не смогу больше жить. — Я подхожу к радиоприемнику и выключаю его. — Извини, это звучит банально.

— Вовсе не банально, милый. Ты прав. Просто это грустно. Фотографии были моим рождественским подарком тебе.

— Так я и получил его, — говорю я и достаю из портфеля скоросшиватель. — А сейчас ты получишь свой.

— Что это?

— Наш роман. Смотри, сколько я уже написал.

— О! — Она подбегает ко мне — еще в чулках — и берет у меня папку. — Ты уже столько написал?

— Написано куда больше. Это только то, что я успел отредактировать и отпечатать. Книга будет очень большая.

— Потому что это большая… история, правда?

— Ты хотела сказать — любовь?

— Нет!

— В самом деле?

— Нет! Нет! Нет! — Она гладит меня по щеке. Затем листает рукопись. — 186 страниц… — Она отгибает обложку папки и читает: «Любовь — всего лишь слово».

— Переверни страницу.

Она перевертывает и читает посвящение:

— «В. — с любовью». — Она целует меня в щеку. — Ах, Оливер, я так взволнована.

— Листок с посвящением нам придется убрать, если дело когда-нибудь дойдет до издания, — говорю я. — Если, конечно, к тому времени вы с Эвелин уже не будете у меня.

Она улыбается и, чтобы не обидеть меня, кивает.

— Но ты должна читать рукопись так, чтобы никто не видел. И надо хорошенько ее спрятать. Я думаю, что здесь.

— У меня есть тайник получше. Банковский сейф!

— У тебя сейф в банке?

— Да, уже несколько лет. В нем ничего нет. Муж об этом ничего не знает. Я положу туда книгу. Я в нетерпении, Оливер!

— Может быть, она никуда не годится.

— Этого быть не может!

— Не сердись, но там есть кое-что, что тебе не понравится.

— Хорошо, не буду. — Она проводит рукой по постели. — Прощай кровать, — говорит она и начинает ходить по комнате, — прощай приемник, прощайте свечи. Прощайте стол, стул, лампа, прощайте все! Вы нас долго не увидите!

— Восьмого января я вернусь.

— Нас к тому времени еще не будет. Муж везет нас в Санкт-Мориц. Вбил себе в голову. Что я могу поделать? Мы вернемся только пятнадцатого, к концу недели.

— Как я могу с тобой связаться?

— Никак. Я буду звонить тебе сама.

— Я живу не дома. Я остановлюсь в гостинице. Мать снова в санатории.

— В какой гостинице ты будешь жить?

Я называю ей гостиницу и номер ее телефона. Она все записывает.

— Не оставляй эту бумажку где попало.

— Да нет… По выходным и на отдыхе муж обычно спит после обеда.

— Тогда пусть все остается по-прежнему. Я буду ждать твоего звонка с двух до без четверти четыре.

— Хорошо, Оливер. Конечно, может случиться, что иногда не получится… Например, в Сочельник или перед Новым годом.

— Ясно. Но ни в коем случае не бери с собой рукопись!

— С собой? Завтра после обеда, как только ты улетишь, я приеду сюда и прочту. Все зараз!

Потом мы выключаем электропечь и гасим свечи. Верена запирает дверь на внутренний и еще на висячий замок. Густо падает снег. Мы идем к моей машине. Кругом ни души. Так что я могу ее поцеловать.

— До свиданья, малыш Оливер!

— Я буду думать о тебе.

— А я хотела бы целовать тебя и целовать — столько, сколько падает снежинок.

— Падайте быстрее, падайте гуще, милые снежинки, падайте, падайте!

20 декабря, после предрождественского обеда, я иду во Фридхайм, чтобы взять из гаража машину. Точнее говоря, не иду, а бегу, потому как на обеде слегка переел разных вкусных вещей. Теперь надо чуть-чуть протрястись.

По-видимому, в этом смысле все интернаты мира одинаковы: перед Рождеством, Пасхой, Троицей и летними каникулами кормят всегда просто классно! Чтобы милые детки, приехав домой, как нужно отвечали на вопрос родителей о том, как их кормят в интернате. Или, может, я не прав? И все это делается из любви к ближнему и из уважения к большим христианским праздникам?

Рядом с гаражом обувной магазин. Вывеска «Парижские модели». Как-то я заглянул в магазин: обувь там действительно шикарная. Лучше вряд ли найдешь и во Франкфурте. Кто здесь станет покупать такую?

Я выкатываю машину из гаража и вижу одного из тех, кто покупает. Это хромой доктор Фрай. Он как раз выходит из двери с двумя коробками под мышками. Увидев меня, он — вот уж чего не ожидал от него — страшно смущается! Густо краснеет, поворачивается и оттесняет назад в помещение магазина женщину, которая идет за ним и, по всей видимости, вместе с ним пришла за покупками. Что за женщина — я не вижу.

Ну-ну, думаю я, нажимая на газ, а почему, собственно, у доктора Фрая не должно быть женщины? Браво! Я приветствую это!

В «Родниках» вновь надеваю только те вещи, которые можно быстро снять (таможня, таможня!) и упаковываю свою дорожную сумку. Я беру с собой лишь немного белья (костюмы у меня есть в Эхтернахе), пару книг, туалетные принадлежности и «Дибука», подарок господина Лорда отцу. Ной знает эту пьесу и рассказал мне о Хассидиме, благочестивом еврее из Восточной Европы. Надо будет в дороге просмотреть «Дибука». Кажется, интересная вещь.