сказать и о неодобрении: ужас, порождаемый в нас жестокостью, нисколько не похож на презрение, порождаемое в нас трусостью. Отвращение, вызываемое в нас обоими пороками человека, чувства которого мы рассматриваем, различно.

Во-вторых, я заметил уже, что не только различные страсти и чувства души человеческой, одобряемые или не одобряемые нами, кажутся нам нравственно хорошими или дурными, но и само правильное или неправильное одобрение кажется нам хорошим или дурным. Теперь я спрошу, каким же образом можем мы на основании этой системы одобрять или не одобрять само одобрение? На этот вопрос можно дать только один здравый ответ: когда наше одобрение совпадает с одобрением другого человека, то мы одобряем последнее и считаем его за нравственно хорошее, и, напротив, мы находим его нравственно дурным, когда оно противоречит нашему мнению. Стало быть, следует согласиться, что, по крайней мере, в этом случае нравственное одобрение или неодобрение состоит в согласии или несогласии наших чувств с чувствами наблюдателя и лица наблюдаемого. Но если это справедливо в подобном случае, то почему бы не быть ему справедливым и во всех других и для чего тогда придумывать новую способность восприятия для объяснения такого рода чувств?

Против различных систем, утверждающих, что принцип одобрения зависит от особенного и независимого чувства, можно сделать еще то возражение, что было бы странно, как подобное чувство, очевидно предназначенное провидением быть руководителем человека, до сих пор так мало известно, что ни в одном языке не получило даже названия. Понятие нравственного чувства придумано в самое последнее время и еще не вписалось как таковое в английский язык, а само слово «одобрение» вошло в употребление лишь недавно для обозначения чувства подобного рода. По правилам языка, мы одобряем или не одобряем все, что нам нравится или не нравится: вид здания, устройство машины, вкус блюда. Слово «совесть» не обозначает никакой нравственной способности, посредством которой мы одобряли бы или не одобряли. Совесть, правда, предполагает существование подобной способности, а само слово «совесть» выражает внутреннее ощущение, вызываемое согласием или несогласием поступка с правилами, открываемыми этой способностью. Между тем любовь, ненависть, радость, удовольствие, признательность, негодование и все страсти, которые считаются связанными с этим чувством, оказались настолько значительными, что каждая получила отдельное название. Но почему же до самого последнего времени, за исключением немногих философов, никто не находил это чувство заслуживающим особенного названия?

Когда мы одобряем поступок или характер человека, то испытываемые нами чувства вызываются, в соответствии с вышеупомянутой системой, четырьмя причинами, до некоторой степени отличными одна от другой. Во-первых, мы сочувствуем мотивам действующего лица. Во-вторых, мы разделяем благодарность тех, кто извлекает пользу из его поступка. В-третьих, мы замечаем, что поступок этот согласен с общими законами, на основании которых оба рода симпатии действуют согласованно. И, наконец, когда мы видим, что этот поступок согласен со всем строем поведения, имеющим целью доставить благо обществу или отдельному лицу, то нам кажется, что он становится прекрасным в силу полезности, подобно машине, которой мы тем более восхищаемся, чем лучше она выполняет свое назначение. Приложив по очереди четыре приведенные мною причины к каждому отдельному случаю, я спрошу: а можно ли отыскать хоть один, который бы не подходил к ним? Если же такой случай найдется, то я соглашаюсь приписать его нравственному чувству или какой бы то ни было другой способности, если только мне точно разъяснят то обстоятельство, по которому он не подходит к ним. Если бы существовала какая-либо способность, подобная нравственному чувству, то следовало бы предположить, что в какой-нибудь ситуации мы могли бы почувствовать в самих себе ее существование и увидеть ее отличие от других чувств, подобно тому как мы ощущаем радость, печаль, надежду, страх отдельно и независимо от всякой другой эмоции. Однако же никто не утверждал этого. Я никогда не слыхал, чтобы кто-либо сослался на такой случай, в котором бы действовало одно только нравственное чувство без присоединения к нему сочувствия или отвращения, признательности или негодования, или же без сознания согласия или несогласия поступка с общепринятыми правилами, или же, наконец, без того общего стремления к красоте и порядку, стремления, вызываемого в нас одинаково как одушевленными, так и неодушевленными предметами.

II. Существует другая система, объясняющая происхождение наших нравственных чувств из симпатии иначе, чем это было сделано мною. Система эта полагает добродетель в полезности, а удовольствие, доставляемое наблюдателю полезностью какого-либо нравственного качества, приписывает симпатии его к счастью того, кому доставляет пользу это качество. Такая симпатия не похожа ни на то сочувствие, которое заставляет нас разделять побуждения действующего человека, ни на то, которое вызывается в нас признательностью того, кому оказывается благодеяние. В четвертой части данного сочинения я уже разобрал симпатию, вызываемую полезностью: она основана на том же принципе, в силу которого нам нравится хорошо сделанная машина. Но никакая машина не может быть предметом обеих симпатий последнего рода.

Отдел IV. О взглядах различных авторов на практические правила нравственности

Я уже заметил в третьей части этого сочинения, что законы справедливости суть единственные нравственные правила, отличающиеся строгостью и точностью; что основания всех других добродетелей смутны и неопределенны; что законы справедливости можно сравнить с правилами грамматики, а основания прочих добродетелей – с правилами, установленными критиками для достижения изящества и совершенства в литературном произведении, скорее дающими нам общее понятие о том совершенстве, к которому мы должны стремиться, чем дающими нам средства для его достижения.

Так как различные правила нравственности могут быть представлены с разной степенью определенности, то и авторы, занимавшиеся их исследованием и старавшиеся изложить их теоретически, прибегали для этого к двум различным способам. Одни следовали смутной и неопределенной системе, к которой приводило их исследование каждого рода добродетели; другие стремились к такой точности своих правил, на какую только были способны. Первые писали как критики, вторые – как грамматики.

1. Первые, в число которых можно включить древних моралистов, довольствовались тем, что описывали в общих чертах различные добродетели и пороки и обнаруживали безобразие и несчастье, сопровождающие порок, привлекательность и счастье, отличающие добродетель; но они не предлагали точного правила, которое можно было бы приложить ко всем без исключения возможным случаям. Они только старались определить, насколько это дозволяли средства их языка, во-первых, чувство, из которого происходила каждая