Он пожимает плечами, краснеет, отводит глаза.

Я говорю:

— Вы плохо обо мне думаете. Вы не представляете, через что я прошла! Не беспокойтесь, — потому что он снова глянул в окошко, — не беспокойтесь, я не буду устраивать истерик. Можете думать обо мне как угодно, мне все равно. Но вы должны мне помочь. Поможете?

— Моя дорогая...

— Поможете. Должны помочь. У меня ничего нет. Мне нужны деньги, нужен дом, где я могла бы остановиться. Вы ведь всегда говорили, что с радостью примете меня...

Я непроизвольно повышаю голос.

— Спокойнее, — говорит он и делает жест, словно хочет меня успокоить, но не отходит от двери. — Спокойнее. Вы представляете, как дико все это выглядит со стороны? Представляете? Что подумают мои работники? Приходит девушка, срочно требует меня, подписывается загадочным именем... — Он невесело усмехается. — Что сказали бы на это мои дочери, моя жена?

— Я прошу прощения.

И снова он утирает лицо платком. Вздыхает.

— А теперь я хотел бы услышать от вас, зачем вы пришли сюда, ко мне. Не думаете же вы, что я буду защищать вас перед дядей. Я, конечно же, никогда не одобрял его манеры обращения с вами, но он не должен знать, что вы у меня были. И не надейтесь — а вы ведь надеялись, как я понимаю, — что я буду уговаривать его простить вас. Знаете ли, он отказался от вас. Кроме того, он болен — серьезно болен, — и все из-за вашей выходки. Вы об этом знали?

Я качаю головой:

— Он мне не дядя теперь, чужой.

— Но поймите, мне-то он не чужой. Если он узнает, что вы заходили...

— Он не узнает.

— Хорошо. — Вздыхает. Потом лицо его вновь принимает озабоченное выражение. — Но прийти ко мне! Сюда! — Оглядывает меня, видит платье — кричащее, и перчатки — грязные, и волосы — наверняка растрепанные, и лицо — наверняка чумазое, неухоженное, бледное. — Я вас едва узнал, — говорит он, все еще хмурясь, — вы так изменились. Где ваш плащ, где шляпка?

— У меня не было времени...

— И вы вот так пришли? — ужасается он, косится на подол моего платья, потом видит, во что я обута, и морщится. — Посмотрите-ка на свои туфли! Да у вас ноги в крови! Вы что, так и шли, без ботинок?

— Пришлось. У меня же ничего нет!

— Даже обуви?

— И обуви. Кроме этой.

— Риверс не дает вам ботинок?

Он мне не верит!

— Если бы вы только знали... — говорю я.

Но он не слушает. Озирается по сторонам, словно в первый раз видит столы, груды бумаги. Вынимает несколько чистых листов, торопливо укрывает свежие оттиски.

— Вам не следовало сюда приходить, — повторяет.— Посмотрите-ка на это! Посмотрите!

Я бросаю взгляд на печатную строчку: «...Вы получите все сполна, предупреждаю вас, и я вас буду хлестать, хлестать...»

— От кого вы это прячете, — усмехаюсь я, — от меня? В «Терновнике» я видала и не такое. Вы, наверное, забыли?

— Здесь не «Терновник». Вы не понимаете. Как вы могли? Там вы были среди джентльменов. Это Риверс во всем виноват. Ему следовало — раз уж забрал — приглядывать за вами получше. Он же видел, какая вы.

— Вы не знаете... Вы не знаете, для чего я ему была нужна!

— И знать не желаю! Это не мое дело! Не говорите больше ничего. О нет, взгляните только на себя! Что о вас люди могут подумать? Здесь же город! Удивительно, как вас никто не остановил по дороге?

Я опустила глаза на подол, на туфельки.

— Был один человек на мосту. Я думала, он хочет мне помочь. Но он хотел только... — Голос мой начинает дрожать.

— Вот видите! Видите? А если бы вас препроводил ко мне полицейский? Что стало бы со мной, если бы сюда вломились полицейские? А ведь могли! Боже мой, что у вас с ногами! Они же в крови.

Он усаживает меня на стул, потом оглядывается.

— Здесь у нас есть умывальник, — говорит он, — в соседней комнате. Посидите пока там, ладно?

И уходит в помещение, где работают наборщики. Я вижу, как при его появлении они поднимают головы, слышу, как он им что-то говорит. Что — не разобрать. Но это и не важно. Только теперь, присев, я понимаю, как я устала, и в ступнях, которые при ходьбе, казалось, онемели, теперь саднящая боль. В комнате нет наружного окна, нет и камина, витает густой запах клея. Я двигаю стул поближе к столу и, склонившись над ним, принимаюсь разглядывать лежащие на нем листы — несфальцованные, несшитые, необрезанные страницы, кое-как прикрытые от посторонних глаз мистером Хотри. «...я вас буду хлестать, хлестать, хлестать по попе, пока кровь не заструится по ногам...» Оттиск свежий, черная краска еще не высохла, но бумага плохая, буквы расплывчатые. Как называется этот шрифт? Я знала, но — странно — почему-то сейчас не удается вспомнить.

«...вот вам, вот, вот, вам же нравится, когда вас бьют розгами?»

Мистер Хотри возвращается. Он принес полотенце и тазик с водой и еще — стакан с питьевой водой.

— Это вам, — говорит он, ставя передо мной тазик. Макает в него полотенце, протягивает мне и отводит глаза. — Сами справитесь? Это чтобы стереть кровь...

Вода холодная. Вытерев ноги, я снова смачиваю полотенце и замираю на миг, прижавшись лицом к прохладной ткани. Мистер Хотри, обернувшись, застает меня в этой позе.

— Может, у вас жар? — спрашивает. — Вы не больны?

— Мне просто душно, — отвечаю.

Он кивает, забирает у меня тазик. Потом протягивает стакан воды, я делаю глоток.

— Вот и хорошо, — говорит он.

Я снова смотрю на листы с типографскими оттисками, но названия шрифта по-прежнему не могу припомнить. Мистер Хотри смотрит на часы. Хмурится.

— Вы так добры ко мне, — произношу я, — и очень мне помогли. Я думаю, другой бы на вашем месте осудил бы меня.

— Нет, нет. Разве я не говорил? Я считаю, это Риверс во всем виноват. Но не важно. Теперь расскажите мне все. Будьте со мной откровенны. Сколько у вас сейчас денег?

— Нисколько.

— Вообще нет денег?

— У меня есть только это платье. Но его можно продать, я полагаю? Я бы с удовольствием надела другое, поскромнее.

— Продать платье? — Он еще сильнее насупил брови. — Не говорите глупостей. Когда вы вернетесь...

— Вернусь? В «Терновник»?

— Почему в «Терновник»? Я хотел сказать — к вашему супругу.

— К нему? — Моему изумлению нет предела. — Я не могу к нему вернуться! Два месяца я только и думала, как бы от него сбежать!

Он качает головой.

— Миссис Риверс... — говорит он.

Меня передергивает.

— Не называйте меня так, умоляю.