Нет, только один путь перед нами с того времени, как ступили на ледник Уорчестер[46], одна цель, к которой мы должны стремиться и торопиться во что бы то ни стало, и эта цель — мыс Флора. Пусть не найдем мы там построек, которые могли развалиться, но мы найдем развалины эти, восстановим их насколько возможно, пополним наши запасы провизии, благо у нас еще осталось много патронов, и перезимуем там в лучших, чем где-либо, условиях. За зиму мы исправим нарты и каяки, сделаем новые каяки, так как у нас на каждом каяке по две обшивки, и тогда можно будет подумать или о Шпицбергене, или о Новой Земле.

К вечеру погода стала поправляться, и метель прекратилась. Конрад поехал на каяке пострелять нырков, а мы с Луняевым пошли на ледник посмотреть, не увидим ли нашей береговой партии. Ходили верст за 6, но, конечно, никого не встретили и никаких следов, кроме медведицы, не видели. Вернулись в 10 часов вечера и решили завтра, если позволит погода, отправиться далее на остров Белль. Ждать я больше не могу: Нильсен едва ходит, а Шпаковский немногим разве лучше его. Луняев хотя и жалуется на ноги, но у него не заметно той страшащей меня апатии, нет упадка сил и энергии, как у Нильсена и Шпаковского.

Что могло задержать пешеходцев? Разве они не отставали раньше — и на льду, и на леднике Уорчестер, и на мысе Ниль, одним словом, везде, где могли? Разве они не высказывали желания остановиться и пожить где-нибудь подольше? Очень жаль, конечно, что они высказывали как бы только желание, а не решение, которое у них уже было, и тем ставили меня в затруднение и заставляли терять время.

За время нашего проживания на мысе Гранта я мог заметить, что здесь погода несколько иная, чем на юго-западном берегу Земли Александры. Там мы были защищены от господствующих, по-видимому, N, NO и О ветров. Здесь же ничто нас не защищает от них, и для переходов приходится выбирать благоприятное время. Ветры все время холодные, шквалистые и со снегом.

Суббота, 5 (18) июля. В 2 часа ночи, пользуясь прояснившейся погодой, мы снялись и пошли к острову Белль, придерживаясь кромки невзломанного льда. Только что отошли мы от мыса верст 5, как погода опять испортилась. Все время пришлось выгребать против холодного восточного ветра и против течения. Гребли без остановки в продолжение 10 часов, иногда по очереди отдыхая, на ходу закусывая, и очень медленно подвигались вперед.

В 12 часов дня, измученные, прозябшие и мокрые до нитки, остановились около льда, казалось, неподвижного, верстах в 4 или 5 от острова Белль. Пообедав нырками, сваренными на мысе Гранта, мы легли отдохнуть, так как сильная метель закрыла остров и дороги не было видно. От холода одели мы малицы и закрылись сверх того парусиной и полками. Проснулись мы часа в 4 дня. Погода за это время опять прояснилась, и каково же было наше разочарование, когда мы увидели, что большая льдина, на которой мы расположились на отдых, оказалась не береговым припаем, как мы думали, а плавучей отдельной льдиной. Остров Белль опять оказался от нас верстах в 8 или 10. Пришлось опять грести к острову, но, на наше счастье, ветер затих, и мы довольно быстро подвигались вперед. Нильсен совсем никуда не годился и все время полулежал в каяке Луняева, так как и грести не мог. Говорить он тоже не мог; у него, кажется, отнялся язык, и в ответ на расспросы он только мычал что-то непонятное.

Недалеко от острова Белль, на одной из больших плавучих льдин, мы увидели лежащих двух больших моржей и одного молодого. Но и этот молодой моржонок был величиной с небольшую корову. Моржи спокойно лежали, греясь на солнце, и не поднимали даже голов. Пришла нам мысль дать моржам на этот раз генеральный бой, и мы начали подкрадываться к ним под прикрытием легких льдин. Но, Боже мой, как мы потом постыдно удирали от этого боя на лед, как торопливо тащили на лед свои каяки вместе с больным Нильсеном! Нас соблазнял, собственно говоря, молодой морж, мясо которого, говорят, вкусное. Долго аккуратно прицеливались мы в него вдвоем с Луняевым и одновременно выстрелили.

Моржонку, по-видимому, попало хорошо, так как крови мы потом видели много. Если бы он лежал один, то возможно, что так бы и остался лежать на месте, но тут в это дело вмешались два взрослых моржа. Один из них сейчас же с фырканием и злобным ревом бросился к нашим каякам, а другой, по-видимому, мать молодого, столкнул моржонка в воду. Все время отстреливаясь от рассвирепевшего нападавшего на нас моржа, мы поспешно отступили на заранее приготовленные позиции, на лед, куда едва успели вытащить и каяки.

Тут началось что-то невообразимое: вода так и кипела, вся окрашенная кровью, моржи с ревом кружились около убитого моржонка, он, по-видимому, тонул, и взрослые моржи его поддерживали зачем-то на поверхности воды, суетясь около него, то скрываясь под водою, то показываясь вновь. Один из моржей, должно быть, самец, по временам со страшным ревом бросался в нашу сторону с таким угрожающим видом, что мы невольно пятились по льду назад и стреляли в эту группу. Такая кутерьма, в которой нельзя было разобрать, кто нападает и кто защищается, продолжалась минут пять, после чего все три моржа скрылись под водой, а у нас на пятнадцать патронов стало меньше. Когда мы немного успокоились от сильных впечатлений этого морского сражения и поплыли на каяках дальше, то долго еще оглядывались по сторонам, не покажется ли где-нибудь морда моржа.

Часов в 9 вечера мы подошли к острову Белль.

Выходя из каяков, мы убедились, что Нильсен уже не может ходить; он падал и старался ползти на четвереньках. Когда к нему обращались с вопросами, он не понимал их; это было видно по его глазам, которые стали совершенно бессмысленными и какими-то испуганными. Устроив нечто вроде палатки, мы затащили туда Нильсена и закутали в единственное одеяло. Он все намеревался куда-то ползти, но потом успокоился, временами только что-то хотел сказать, но у него, кроме мычания, ничего не выходило.

Нильсен — датчанин; он поступил к нам на «Св. Анну» еще в Англии при покупке судна и тогда не говорил ни одного слова по-русски. В течение двух лет он постепенно научился довольно хорошо говорить и все понимал. Со вчерашнего дня он как будто забыл русский язык, но теперь я думаю, он вообще ничего не соображает, а в его мычании вряд ли и датчанин нашел бы членораздельную речь. Больше всего поражают меня его бессмысленные, полные ужаса глаза, глаза человека, потерявшего рассудок. Когда мы сварили бульон и чашку его дали Нильсену, то он выпил полчашки, но потом опять лег. Мы почти не сомневались, что к утру Нильсен помрет. Жаль человека, очень неглупого, старательного и хорошего матроса. Луняев говорит, что у Архиереева все признаки болезни были те же. Все легли спать, а я, взяв винтовку, пошел к утесам посмотреть оттуда на мыс Флора.

Воскресенье, 6 (19) июля. Как мы ожидали, так и случилось. Проснувшись утром, мы увидели Нильсена уже окоченевшим. Никто из нас ночью не слыхал ни возни его, ни стона. Он даже не сбросил одеяла, которым мы накануне завернули его. Лицо его было спокойно и не обезображено предсмертными муками; и странно, но на нем не было заметно той страшной желтизны или восковой бледности, которая делает ужасным лицо покойника. Лицо Нильсена было как у живого, разве что только краска лежала на нем слишком резкими пятнами. Но с первого взгляда это не бросалось в глаза, а Нильсена можно было принять за живого спящего человека, если бы не приоткрытые мертвые глаза и не окоченелость тела. По-видимому, он умер спокойно, тихо, как заснул, не приходя в сознание.