Хотя я и был генералом, но мой возраст (мне тогда было 42 года) и мое здоровье не давали мне права просить дать мне разрешение поохотиться на «генеральском» току. Но сам председатель общества как-то прислал мне письмо с предложением побывать на этом току и с приложением особой «разрешительной» записки на имя егеря Степана. Я не отказался и поехал в Бабино.

Перед рассветом Степан доставил меня на повозке до участка «генеральского» тока. Привязав лошадь, мы двинулись в лес. Ночь была теплая, и погода стояла отличная. Этот участок леса был действительно почти сухой, и лесного лома было очень мало.

Войдя в лес, мы уселись на пни и стали внимательно слушать. Немного погодя Степан первый услышал глухариное чоканье и обратил на него мое внимание. Степан сказал: «Посидим еще немного, надо дать глухарю распеться». Действительно, минут через десять-пятнадцать я стал различать уже не отдельные чоканья, а законченные глухариные трели. Мы поднялись и стали «подскакивать». Надо было в течение глухариной трели, когда он ничего не слышит, успеть сделать вперед несколько шагов или скачков и затем замереть на месте к моменту окончания глухариной песни, когда глухарь, пропев свою трель, сам прислушивается – нет ли какой-либо опасности или не слышно ли приближения самки-глухарки, спешащей на призыв певца-самца. Чем ближе придвигаешься к токующему глухарю, тем надо быть более осторожным.

Я «подскакивал» к глухарю в первый раз в жизни, а потому понятно, что я очень волновался и боялся оскандалиться. Наконец я и Степан приблизились к поющему глухарю шагов на 50. Казалось, что он поет где-то совсем близко, и в перерыве его пения были слышны его движения на каком-то дереве. Близко, но я ничего не видел. Вдруг Степан тронул меня за руку и указал на березку, стоявшую между двумя большими соснами. Посмотрев по указанному направлению, я отчетливо увидел красавца глухаря, сидевшего на одной из веток березки с распущенными крыльями и вытянутой вперед головой. В этот момент глухарь перестал петь, и мы замерли.

Мне показалось, что глухарь как-то резко дернулся всем телом и, вытянув кверху голову, стал беспокойно оглядываться во все стороны. Вот он наклонился вперед и как будто хочет взлететь. Я резко вскинул ружье и выстрелил. К моему ужасу, глухарь как бы бросился вперед и полетел в сторону леса. Я выстрелил в летящую птицу, но явно промахнулся. В полном отчаянии опустил я ружье. Но через несколько секунд из леса донесся звук падения чего-то тяжелого; Степан бросился вперед и вернулся с глухарем. Оказалось, что я, стреляя в глухаря, когда он был на дереве, несколько обнизил, и заряд попал ему в живот; крылья были целы, и это дало силы глухарю пролететь несколько десятков аршин.

«Подскакивание» к глухарю произвело на меня сильное впечатление. Страшное напряжение внимания и осторожность продвижения вперед под звук глухариной трели были чрезвычайно интересны. Массу впечатления оставляли и секунды между пением, когда надо было замирать, в какой бы неудобной позе ни оказался. Красив и глухарь на дереве во время своей любовной песни!

В августе (15-го) начиналась охота на куропаток и на выводки тетеревов и глухарей (хотя по закону на тетеревов и на глухарей охота разрешалась с 15 июля, но в Бабинском обществе охота на эту дичь разрешалась только с 15 августа). Серых куропаток в Бабинском обществе было много, так как ежегодно весною обществом покупалось значительное число куропаток и выпускалось на его угодьях.

Дабы бороться со «шкурническими инстинктами» и иметь достаточное число пернатой дичи на время осенних облав, в Бабинском обществе не разрешалось за одну охоту убивать больше шести куропаток, четырех тетеревов и двух глухарей. Глухариные выводки попадались редко, и, в сущности говоря, и эта норма (два глухаря) была велика, ибо очень редко кому-либо выпадал успех подстрелить и одного глухаря. Зато норма в шесть куропаток и четыре тетерева достигалась большинством охотников, прилично стрелявших.

У меня своей собаки не было, и я, приезжая в Бабино, пользовался любезным разрешением Потулова охотиться с его гордоном. Этот гордон на охоте был удивительно хорош, и особенно тем, что, кроме великолепного чутья и прекрасной дрессировки, он бежал с анонсом. Егерь Степан его выпускал вперед, и он уже через каких-нибудь десять-пятнадцать минут прибегал назад и весело звал показать найденную им дичь. С этой чудной собакой я обыкновенно в каких-нибудь два-три часа уже «выбивал» установленную норму (на одной из таких охот я наткнулся на небольшую высыпку дупелей, и мне удалось убить несколько штук этой интересной дичи).

Погода большей частью в конце августа и сентябре стояла хорошая, и проводить день на чистом воздухе было очень приятно. Было это и грибным временем. Закончив охоту на пернатую дичь, я обыкновенно отдыхал где-либо в лесу час-другой и, закусив, отправлялся на охоту за белыми грибами.

В течение октября и первой половины ноября происходили по воскресеньям облавы на зайцев и пернатую дичь (вылетали на стрелков глухари, тетерева, рябчики, куропатки и вальдшнепы); попадались и лисицы. Беляков (северный, лесной, белый заяц) было очень много; на ружье за облаву приходилось в среднем штук десять. Русаков (полевой и южный, серый заяц) было сравнительно немного, и считалось удачным, если кому-либо из стрелков удастся убить двух таких зайцев. Пернатая дичь на этих облавах вносила всегда большое оживление, и после крика загонщиков «Летит?» (или «Перо!..»), «Летит!» начиналась нервная стрельба по линии стрелков.

Однажды, когда мы приехали на одну из октябрьских облав (снег еще не выпал, был чернотроп), Степан нам объявил, что в районе завтрашней охоты «сегодня» он заметил отпечатки ног (следы) крупного медведя. Никто из нас не поверил, что медведь останется и на следующий день в этом районе, но, собираясь на следующее утро на облаву, все мы внимательно осмотрели свои пулевые патроны (так как вообще не было невероятным, что бродящий медведь может оказаться в районе облавы, было принято иметь при себе два патрона с пулями).

Начались загоны. Первые два загона были удачны по количеству убитых зайцев и тетеревов, но никакого медведя не оказалось. Во время третьего загона в довольно густом, но мелком лесу, когда загонщики были уже довольно близко от стрелков, вдруг раздались крики загонщиков: «Медведь, медведь!» Вслед за этими криками на фланге раздалось два выстрела один за другим и радостный крик молодого Дмитрия Кузьминского: «Готов!» Все стрелки бросились к нему.

На Кузьминского выкатил крупный медведь (около восьми пудов веса), и он его удачно уложил с первого же выстрела. Второй раз он выстрелил «для верности», как он сам выразился. Гордость и радость Кузьминского были чрезвычайны, но не меньшей была зависть его соседей.

В ноябре, когда устанавливалась зимняя погода и выпадал снег, воскресные облавы прекращались и начинались облавы на проходящих через Бабинские охотничьи угодья лосей и рысей. Если егерям удавалось окружить флажками лосей или рысь, немедленно посылалась телеграмма в Петербург секретарю общества, а последний извещал членов общества по телефону, что на следующий день назначается охота на лосей или на рысь. Кто мог – ехал. Я ездил раза четыре, но неудачно; только один раз на меня вышла корова (лосиха), и другой раз я видел издали (шагах в 150 от меня) хорошего лося-рогаля.