Кузницы уже нет! Сплошной высокий забор, а на месте бывшей кузницы — ворота с навесом и калиточка, а в калиточке — кругленькая дырка, чтобы сперва посмотреть, кто стучит, а потом уже отпирать. Через кузницу много неприятностей выходило: шпионов подсылали и становой, и поп: становой на революционеров охотился, а поп — на еретиков. А в кузнице всегда всякий проезжий народ толчется и всякие разговоры. Мысль-то у людей вольная, язык на веревочку не привяжешь. Вот и бросили, сломали кузницу. Довольно и сапожного ремесла да земледелия. Хозяйство налажено. Живется без нужды. Есть время и «правде Божией» послужить: о путях праведных поговорить, заблудших наставить, в беде ближнему помочь, словом и делом направить. Григорий Николаевич третий год мудрое сочинение пишет: «О путях ко Граду Незримому». По-разному жизнь-то людями распоряжается. Григорий с годами все больше духовной жаждой томится, все сильнее ищет незримого. А вот Лариса Петровна плотью все ярче цветет, а Святым Духом слабеет. Привычка к Божественному прежняя, а горения-то настоящего маловато стало. Оба за пять лет изменились. Григорий бородищу отпустил, глаза глубже упали, горят, как фонари в нощи, похудел, ссутулился, голос у него погрубел, речь омужичилась, руки в мозолях — не отмоешь, а все похож на переодетого барина. А Лариса Петровна, как земля жарким летом, когда хлеба зреют, зерно наливают, тяжелый колос к земле клонят…

Она на стук Якова Ивановича калитку отпереть вышла; глазом через дырочку с глазом гостя встретилась — вздрогнул даже Яков Иванович от этого лукавого огненного глаза! Сразу бес взыграл. Дело прошлое. Яков Иванович однажды поборол Лукавого, который начал его через эту женщину к греху блудному в помыслах склонять. Измором тогда грех вытравил: целый год от встреч с этой женщиной уклонялся. Отошел от зла и сотворил благо. Успокоился. Думал — начисто, безвозвратно победил, а вот как отворилась калитка да предстало это зло в наряде праздничном, так сразу блудомыслие зашевелилось. Поздоровались: рука у нее горячая, мягкая, выпустить неохота. И хорошо помнит старое, что большое беспокойство этому степенному человеку сделала.

— Уж какими ветрами тебя, купец, к нам занесло? Два года не бывал…

— Попутным ветром, Лариса Петровна! Эх, как ты раздобрела от святости-то!

— А что сделаешь? И пощуся, и работаю до устали, природа, видно, такая… Не тебе бы только попрекать меня: у самого брюхо-то в два обхвата!

— А ты бы смерила: может, и в один обхват окажется…

Вот и словоблудие сразу! Спросила, что за птица в клетке и для какой надобности:

— Соловей-птица. Волшебная. Пойду к ночи в лес, повешу на дерево, она запоет и милую приманит… Хочу попытать, как с тобой выйдет…

— Не надейся! Зря прождешь.

Улыбочка на красных губах, смех в глазах искрится. Привела в комнату Григория, попросила тут посидеть, а сама вышла. Где-то люди говорят. Видно, гости. Огляделся Яков Иванович, потом любопытствовать стал: не то мужик, не то барин квартирует — по стенам лавки, как в мужицкой избе, а на стене господские картины, в одном углу — вроде как сапожник, в другом — лопаты, кирки, скребки; на вешалке мужицкий кафтан, а рядом спинжак господский. Под лавкой — лапти и башмаки господские рядышком; у стола — барское кресло, а на столе — как в чулане: чего только нет! И семена огородные, и часы в починке, и банка какая-то вроде как для электричества, как при звонках ставятся, стекло увеличительное, книги, бумаги. Все вперемешку. Видно, что человек ученый живет. И опять же — эта самая фисгармония. Потыкал пальцем — не играет. Не такой, значит, механизм, как у них в симбирском доме — рояль. Пришел Григорий Николаевич. Поздоровались. То да се. Где-то люди разговаривают, а туда не зовут. Лариса Петровна на подносе стакан чаю со всеми припасами подала. Стеснение какое-то в обоих. Видно, что не вовремя пришел. Незваный гость хуже татарина. Опять про соловья заговорили, подарочек старой барыне по случаю примирения Ваньки с супругой.

— Что же, худой мир лучше доброй ссоры, — пропела Лариса Петровна. — А слыхали: Наталия Павловна у нас просватана? Осенью свадьбу играть будем…

— Хорошо это вышло: прямо ко дню ангела. Ванька-то мой скоро именинник!

— А мы нонче под Иванов-то день на Светлояр пойдем. Надо у Града Незримого Китежа побывать. Бывал ли ты, Яков Иваныч, когда там?

— Лет десять не бывал… А раньше каждогодно… В хлопотах и заботах где уж за Незримым угонишься, — вздохнувши, произнес Яков Иванович.

— И эту святыню попы к рукам прибрали, сказывают… В прошлом году водосвятие сделали церковники и свою часовню там поставили: свое проповедовать на Светлояре будут — словесную брань от церковного правительства, стало быть… Григорий Миколаич поратоборствовать собирается… А я говорю — лучше не связываться: им становые да урядники помогают.

— Так, так, так…

Лариса говорит, а Григорий молчит. Допил стакан чаю. Часы с кукушкой пробили. Яков Иванович опрокинул вверх дном допитый стакан, погладил бороду и:

— Благодарствую!

— Что уж это, выкушайте еще стаканчик!

— Много доволен! Поспешать надо…

Простился, забрал соловья и ушел… Лариса Петровна за ним калитку заперла.

Яков Иванович действительно пришел не вовремя. Петр Трофимович Лугачёв с Еруслана не один приехал. Гостя редкого привез. Друга всех сектантов, ученого человека и революционера Владимира Дмитриевича, по фамилии Вронч-Вруевич[375], старого своего приятеля, который Ларису еще девушкой знал и которой когда-то очень понравился. Гость из таких, которых спокойнее посторонним людям не показывать, потому что у властей, у полиции и жандармов — на счету, как и хозяева хутора. Вот почему Яков Иванович и не встретил на сей раз обычной приветливости и гостеприимства со стороны Григория Николаевича с Ларисой. У них — «свои дела»…