шикарной карете, в которой когда-то разъезжала сама ведьма, и четверка коней у нее тоже была хороша. Ёган был на передке, кое-как управлялся. Хоть и непросто ему было, но справлялся. Ехал и улыбался чему-то своему.

– Чего ты такой довольный? – спросил у него кавалер.

– Сыч говорит, что нам это на небе зачтется.

– Что вам зачтется?

– Да куда мы с вами ни приедем, так везде всякую сволочь под корень выводим. Теперь и Хоккенхайм очистили. Вот Сыч и говорит, что это зачтется. А вы как думаете, господин?

– Не знаю, наверное.

– Нет, не наверное, – не согласился Ёган, – наверняка зачтется. А как по-другому? Бог он все видит.

Волков усмехнулся и чуть притормозил коня, поравнялся с каретой и заглянул в нее. Там с видом величественным сидела Агнес. Гордая. Графиня, не меньше. Еще год назад столы в трактире мыла, а тут на тебе. Напротив нее бабенка молодая, видно, та самая служанка, о которой она говорила. Сама рыхла, едва не жирна, лицо блином сальным, рябая, курносая, волосы из-под чепца тонкими рыжими прядями падают, хотя в платье добром. Из городских, видно. Глаза серы. Невзрачная бабенка кавалера увидала, признала, кланяясь, едва с сиденья не сползла. Волков ей ответил кивком милостиво. Нет, совсем не приглянулась она ему. Агнес это сразу заметила, улыбнулась едва заметно. Так и нужно, такую и искала.

Он теперь глянул на Агнес, у нее профиль точеный, холодный, платье – парча, рукав золотом пошит, из окна кареты свисает, точно она графиня.

– Давно хотел спросить, да все забывал, кто тебя сюда позвал? Как додумалась, что приехать надобно? – обратился он к ней.

– Сон увидела, – отвечала Агнес, и кажется, неохотно.

– Что за сон?

– Девка одна снилась.

– Какая девка? – не отставал кавалер.

– Да почем мне знать, тощая какая-то, голая, с горлом разрезанным.

Она замолчала, но кавалер смотрел на нее, ждал продолжения.

– Хрипела мне что-то, да я поначалу разобрать не могла. А потом поняла, что о вас говорит, что хворы тяжко, что помираете. Я проснулась, у отца Семиона спросила, где вы. Как он ответил, так тут же и поехала.

– А что ж за хворь со мной случилась?

– Хворь? – Агнес ухмыльнулась, да так многозначительно, что кавалеру это не понравилось, уж больно спесива была усмешка, высокомерна, словно с глупым ребенком она говорила. Потом она продолжила со значимостью, которую Волков должен был прочувствовать: – То не хворь была, то проклятие, пагуба. От сильной женщины.

«Женщины», – отметил про себя кавалер, она не произнесла слово «ведьма».

– От старухи Кримхильды было проклятие?

Агнес опять засмеялась:

– Ох и несведущи вы. Нет, старуха просто дура больная была, бревном лежала себе и лежала. Она так и вовсе думала, что вы ее спасать приехали, а вы ее спалили.

– А кто же тогда? Что за ведьма? – размышлял Волков.

И поглядел на девушку с неприязнью. Не нравилось ему слышать, что он сжег несчастную и невиновную старуху.

– Имени я ее не знаю, имен у нее было много, и сейчас она далеко.

Волков косился на нее и молчал, а сам думал: «Врет, не врет? Разве поймешь. Точно, ведьма она немалая, да не ведьма, ведьмища. Хлебну я с ней лиха, ох, хлебну». Но вслух произнес иное:

– Спасибо тебе, выручила.

– Да не впервой уже, – почти ехидно напомнила девушка.

Кавалер в задумчивости тронул коня шпорами и неспешно поехал в средину колонны.

Там поравнялся с Брюнхвальдом, и ротмистр, увидев его, обрадовался и заговорил:

– Вы слышали, кавалер? Войско Ланна и Фриндланда разбито где-то между Хофом и Эльсницем. У какого-то озера.

– Кем? – удивился Волков. – Еретиками?

– Мужиками, взбунтовавшимся мужичьем.

Волков припомнил, что осенью он уже слышал что-то подобное:

– Мужичьем? То не в первый раз. И кто ж мужиками командовал? Под чьими знаменами они воюют?

– У них свои знамена, – отвечал ротмистр.

– У мужиков свои знамена? – не верил кавалер. – Кто вам все это рассказал?

– Один человек из Ланна, офицер, вчера посидел с ним в трактире.

– Интересно, а что у мужиков может быть нарисовано на флагах?

– Вы будете смеяться, но на флагах у них нарисованы башмаки, – усмехался ротмистр.

– Башмаки?

– Да, башмаки.

– Хорошо, что не коровьи лепешки.

Они засмеялись.

– Ну и черт с ними, – вдруг произнес Волков.

– Говорят, ими командует какой-то рыцарь, у которого железная рука, зовут его, по-моему, Эйнц фон Ирлихген. Говорят, что он какой-то колдун.

– К дьяволу их всех, ротмистр, – кавалер стал серьезен, – к дьяволу.

Нет, нет, нет. Волкова совсем не интересовали все эти войны, взбунтовавшиеся мужики, рыцари с железными руками, его волновала только награда, земля, что он собирался получить от герцога. А еще его радовали золото и серебро, которое он увез из Хоккенхайма в своем сундуке, хорошие кони, дорогая карета и перстень великолепный, и он повторил ротмистру:

– К дьяволу их всех, я уже навоевался, и от важных заданий влиятельных особ у меня шрамы на голове едва заросли. С меня хватит.

– Я просто рассказал вам новости, – сказал Брюнхвальд и поехал вперед, в голову колонны.

А Волков посмотрел ему вслед и, усмехнувшись, заметил негромко:

– Надо же, додумались дурни: башмаки на флагах.