– Ты не уберег ее, – бормотал дядя Никос. – Ты не уберег мою Пенелопу. Это будет только справедливо. Как твоего отца…

Впереди забрезжил свет, вскоре он стал ярче, и наконец мы очутились в огромном подземном зале. Покатые стены испускали мертвенно-зеленое свечение, куполообразные своды щерились клыками сталактитов. И повсюду белели черепа и кости животных, а среди них осколками дробленого солнца сверкало золото.

Гора костей зашевелилась, вспучилась и раскатилась с сухим треском. На ее месте выросла громадная фигура Палемона. Плечи его были укутаны львиною шкурой, в руках – ясеневая палица, пригодная с одного удара размозжить череп слону. В сумраке подземелья его глаза мерцали, словно тлеющие уголья.

Дядя Никос поставил меня на колени.

– Палемон, я пришел молить тебя! – Револьвер дрожал в его руке, щекоча мне мушкой затылок. – Я готов служить! Я принесу его в жертву, своего родного племянника! Я тебе тысячи жертв принесу! Только верни мне дочь, Палемон!

Острозубая усмешка прорезала косматую бороду Палемона.

– Что же ты не просишь своего распятого бога, Ни-кос? – хохотнул он. – Разве он не воскрешал мертвых задаром?

Апостолиди застонал. Но когда он сдернул с шеи крест и отбросил прочь, голос его звучал твердо:

– Не верую в него больше! В Зевса-громовержца верую и владычицу Геру! В Аида и Персефону! В Посейдона, владыку морей, и солнечного Гелиоса! В Аполлона и Артемиду! В Гермеса, Гестию и Афину мудрую! В Де-метру, Афродиту и Гефеста! В Ареса и Гекату ужасную! Славьтесь, радостный Вакх и великий бог Пан!

Огромная палица просвистела в воздухе и снесла ему череп. Обезглавленное тело закружилось волчком. Падая, дядя Никос конвульсивно нажал на спуск, и пуля, взвизгнув у моего виска, вонзилась в ворох костей. А имена давно ушедших богов по-прежнему гремели в каменных сводах, тысячекратно усиленные эхом, и от фигуры Палемона поползли пряди мерцающего тумана. Точно алчные щупальца, устремлялись они к Апостолиди, всасывая пролитую кровь и мозг, и вскоре призрачная пелена совершенно скрыла мертвеца. Она стремительно густела, расползаясь, пока не заволокла подземелье сплошной бурлящею мглой. Дым завихрялся клубами, в которых все отчетливей обрисовывались силуэты существ, казавшихся мне поразительно знакомыми, словно он вытягивал их из моей головы, из фантазий моего детства, наделяя зримыми формами.

Бесчисленное множество этих форм ежесекундно менялись, проистекая из одной в другую, превращаясь то в исполинов со змеиными хвостами вместо ног, то в невиданных зверей, то в причудливые гибриды. Я различал и лица – прекрасные и ужасные настолько, что долгий взгляд на них мог бы свести с ума…

Выхватив из мертвой дядиной руки револьвер, я поднял его и выпустил в темнеющий за туманной завесой силуэт три пули – три послания распятого бога. Грохот выстрелов разлетелся по пещере. Палемон заревел от боли и ярости, а я бросился прочь, сквозь кружащуюся мглу, которая стремительно рассеивалась.

Он гнался за мной по туннелю, и, хотя я бежал, а он тащился, волоча ноги, расстояние между нами неумолимо сокращалось. Огромное чешуйчатое тело ворвалось в проход. Оно билось в агонии, головы с визгом метались, колотясь о стены и потолок, чешуя лопалась, выпуская струйки смрадного дыма. Тварь умирала вместе со своим хозяином – или рабом?

Я отпрянул от нее, упал, и надо мною вознесся косматый силуэт с горящими глазами. Палица вломилась в пол рядом с моей головой, запорошив глаза и рот каменным крошевом. Кашляя и отплевываясь, я откатился и еще раз выстрелил наугад. Вопль боли вырвался из простреленной груди Палемона. Снова взметнулась палица, но тут извивающийся хвост чудовища огрел гиганта по ногам, и он, отлетев, врезался головой в стену.

Он сполз на пол, не выпуская из рук дубины, а содрогания многоглавой змеи становились все слабее, пока не стихли совсем.

Я лежал в темноте, тяжело дыша; мне вторило тяжелое дыхание Палемона. Потом он заговорил:

– О мой мальчик… мой глупый мальчик… разве я хотел тебе зла?

– Ты еще жив, проклятый дьявол?

– Дьявол! Я лишь защищал последние крохи своего мира. Но пусть дьявол; куда хуже, что я стал философом! – Палемон мрачно засмеялся, но смех его перешел в хрип.

Вопреки всему, я понимал его. Бесконечное множество лет жили они вместе – герой и чудовище, некогда враги, ныне – последние свидетели безвозвратно минувшего. С их смертью навеки уйдет живая память об эпохе, где ужасное и прекрасное сливалось в безупречной и неразрывной гармонии.

Палемон издал последний клокочущий хрип и затих. А я долго еще лежал во тьме, мечтая лишь об одном – раствориться в ней и больше не существовать.

Только к вечеру я нашел в себе силы выбраться из пещеры.

Шум волн стих, будто по волшебству. Теперь, когда мой страшный дед умер – как Тео, как дядя Никос, как старик Яни, как мой изверг отец, как моя бедная мать, как Пенелопа, которая никогда не была моей, – море набегало на скалы мягко, умиротворенно. Улегся и ветер. И алмазными россыпями сияли созвездия, среди которых, приглядевшись, можно было различить Гидру и Геркулеса.

В следующем году началась война.

Анатолий Уманский

Бушеру было холодно. И не только потому, что старинный парижский особняк, занимаемый музеем лейб-гвардии казачьего Его Величества полка, почти не отапливался, – у беглецов из погибшей страны были сложности с финансами. Все равно здесь не хуже, чем в его убогой комнатушке – на дрова жалованья смотрителя не хватало. Нет, такое Бушер вполне мог бы пережить – забившись в темный угол зала древнерусских ценностей, укутавшись в плед и глядя, как в чахлых лучах заходящего солнца, которые проникают сквозь пыльные стрельчатые окна, мерцает вырывающийся изо рта пар. По крайней мере, эти серебристые клочья срывающегося с губ дыхания напоминали ему, что остатки легких еще могут поддерживать в нем подобие жизни.

Но холод, мучивший его все эти годы, был иным. Он шел изнутри. Он пропитал все его тело там, в проклятых окопах, оставшись с ним навсегда, так же, как отравленные газы навсегда изуродовали его легкие. Холод был клеймом, напоминавшим Бушеру, что, пусть он и вырвался из цепких лап смерти тогда, промозглым летом 1915 года, но остался помечен ею, и принадлежит ей навеки, как и миллионы других.

Пламя вокруг. Пламя, клубы дыма и яда. Раздувшиеся трупы людей и лошадей под ногами, в грязных лужах. Пламя и внутри – отрава впивается в плоть. Пламя ярости. Штык раз за разом вонзается в мертвеца. Кашель рвется наружу, пропитанная мочой и остатками антихлора тряпка срывается с лица, кровавые брызги вылетают из пересохшего рта на германца. Тот таращится с бесконечным ужасом, навсегда застывшим в остекленевших глазах, как мертвые мухи в первобытном янтаре.

Воспоминания, не покидавшие Бушера ни на минуту и лишь иногда ослаблявшие свою ледяную хватку, вновь безжалостно скрутили его мысли. А следом отозвались сухим, дерущим изнутри кашлем легкие. Газовый зверь пробудился и снова рвал его плоть своими когтями. Бушер привычно посмотрел на ладонь, которой прикрывал рот, ожидая увидеть там капельки крови. Но их там не было. Пока не было.