кто его знает. Сейчас кислоту привезут, света нет, в темноте заливать не будешь. Потом еще чего-нибудь не будет. Одним словом – свистопляска.

– Ты бы не мазался. Вот у меня роба здесь лежит. Практикант оставил.

На спине куртки, которую протянул ему бригадир, крупными буквами было написано: «Чего встал? Помогай или проваливай».

– Веселая надпись.

– Толковая. – Афонин опустил тяжелую крышку «рейфа» и закрыл на замок.

– Ну и куркуль ты, Федор Иванович.

– Будешь куркулем. В инструменталке хоть шаром покати, а снаряди машину с тремя мужичками покрепче да проедься по стайкам – и на каждого слесаря по два комплекта ключей наберешь, а насос там или движок какой нужно – потряси как следует, и тоже выдадут. А у меня, вот видишь, ключ – из велосипедного «бардачка».

Шелудько целый час не мог наладить свет. Телефон Ухова молчал. Лемыцкий, прячась от разговора, кружился по цеху. Время шло, и Гущин нервничал. Он несколько раз выбегал на дорогу. Машины тянулись одна за одной, громыхали на выбоинах, сорили рудой и шли мимо, обдавая Гущина гарью и пылью.

Лампочки над баком загорелись только после вмешательства Афонина. А машина так и не пришла.

Гущин уже и не ругался, и не требовал – устал.

На следующее утро все повторилось. Гущин позвонил энергетику, и тот его успокоил, сказал, что на складе – вторник – неотпускной день.

– Как зовут вашего директора? – спросил он у Лемыцкого.

– Николай Семенович.

– А как ему позвонить?

– Да ты что, брось эту затею.

Гущин набрал справочное. Ему сказали, что звонят через секретаря или по прямому. Рядом стоял аппарат без диска. Он поднял трубку. Лемыцкий нажал на кнопку.

– Кончай, говорю!

Гущин что есть силы сдавил его запястье и не отпускал.

– Николай Семенович, здравствуйте… – И он подробно объяснил ситуацию.

Через час под окнами кабинета Лемыцкого остановился грузовик. В кабине его сидела кладовщица.

Гущин поехал вместе с бригадой. На складе он не заметил, как в паре с Афониным пристроился таскать ящики с бутылями. Раньше он никогда не доходил до такого и ругал свою молодежь, если те вдруг кидались помогать, отводил в сторонку и объяснял, что должен делать уважающий себя наладчик и что – нет. А здесь все получилось само собой: у Афонина не нашлось пары, он указал на ящик, и они понесли – один, за ним второй, третий и так далее.

Колесников, конечно, был толковым инженером, но одного не учел. Бак и насос нужно было устанавливать не в подвальном помещении, а на улице. И кислоту подвозить удобнее, да и выливать ее из бутылей легче, все-таки на свежем воздухе.

Погрузкой и разгрузкой руководил Афонин. Гущин видел, как легко и непринужденно выходит у него: без крика, без суеты, почти незаметно для работающих. Где и матерок подпустит на чересчур неуклюжего, но не приказной, а в смысле: экий ты нерадивый, и чем ты думаешь, и откуда у тебя руки растут; и глядишь, мужичок уже потолковее начинает действовать, ящики на дороге не ставит и не пыжится городить их в три этажа, да и широко не разъезжается. И с машины лишние четыре руки согнал, пока там развернуться было негде, но только начала образовываться очередь внизу, на приемке, кивнул, мол, пора вам, голубчики, и в кузов подняться. И во второй рейс отправил только половину бригады да тех, кто послабее. Теперь они хоть час могут возиться с погрузкой, а мало – два. Основная работа уже здесь. С улицы нужно подносить ящики к баку, а там выливать, нюхать ее, заразу. А она вонючая. Дыхнешь пару раз, а потом трясет тебя в кашле, как чахоточного.

Лемыцкий бежал мимо – остановился, подбадривать принялся, поторапливать. У Гены Ходырева лопнула пробка на бутылке. Он чихнул, да, видно, решил, что чих не слишком внушительный получился, и давай он кашлять, да с надрывом, руки на груди скрестил, того и гляди траванет парень. Лемыцкий перепугался, а бригадир даже не смотрит. Потом, когда все остановились, на Генку пялятся, подошел к нему и спокойно так с улыбочкой говорит:

– Кончай представляться. Ничего тебе, лосю, не подеется.

А Генка уже перчатки стаскивает, а они, резиновые, к рукам потным прилипли, не слазят. Дернул посильнее – палец оторвал. Кое-как выворотил их, размахнулся – и об землю, а потом в крик. Да орет-то не на кого-нибудь конкретно, а просто так, в небо, от бригадира отворачивается, на Гущина после субботы вообще весь день смотреть не хочет, разве что изредка на Лемыцкого взгляд бросит, а в основном так, в небо лается:

– Чихал я на эту вонючку. В гробу ее видел. Я что, кислоту грузить к тебе нанимался! Люди для этого специальные курсы проходят.

– Кончай балаган, мужики на тебя, как на Читу из цирка, лупятся, а дело стоит.

И в это время из дверей выскочил «грузчик», который в день инструктажа первый взял журнал, а потом принес его в слесарку. Он встал перед Лемыцким и, давясь нервным смехом, захлопал себя по мокрой одежде. Следом прибежал его напарник.

– Что с тобой, Иван? Ваня! – закричал Афонин.

– Он ее в бачок вылить хотел, а она скользкая – и об ребро.

– Щекотит! – верещал Иван тоненьким голосом и, завалившись на землю, начал стаскивать сапог.

– Водой, быстрее! – потребовал Гущин.

– Да я его прямо на месте из шланга.

– Щекотит.

Гущин посмотрел на портянку. Она была сухая. «Значит, много в сапог не попало».

– Тута щекотит, – показал Иван на бедро.

– А зачем сапог стащил?

– Так я подумал, что туда налилось. А ведь пропадут?

– Кто пропадет?

– Штаны пропадут. Сапоги пропадут.

– Щиплет сильно?

– Да не дюже, она, зараза, почти вся на сапоги вылилась. Здесь рай, а там не продохнуть, противогазы нужно.

– Противогазы найду. У меня в кабинете после гражданской обороны остались. Отличные противогазы. Я в этом деле толк знаю. Федя, на ключ, принеси. – Лемыцкий, притихший до этого за спиной Гущина, оживился, забегал. – В противогазах, ребята, никакая кислота не страшна. Вон я в субботу тоже спину обжег.

– Чихал я на эту музыку. – Ходырев поддел ногой беспалую перчатку и подался в слесарку.

Снова поднялся базар. Афонин принес противогазы, сразу хватился Генки и послал за ним.

– Чего надо? – крикнул Ходырев из окна.

– Иди сюда.

– Я сказал, что не буду здоровье на нее гробить.

– Значит, не будешь? Станиславыч, скажи ему, чтобы писал заявление. Упрашивать дерьмо такое…

– При чем тут заявление? Я кем устраивался – слесарем. Вот слесарем и буду работать. – Он вылез через окно и подошел к Лемыцкому. – Вы меня слесарной работой обеспечьте.

– Да из тебя и слесарь-то отломай да выбрось, – сказал Афонин и протянул