мыслителя. Нельзя без волнения читать страницы книги, на которых описываются душевные страдания великого писателя, потомственного крестьянского сына, переживающего трагедию разрушения русского села. Эта душевная боль Василия Ивановича Белова сопровождает его на протяжении всей его жизни. Масштабы этой трагедии, организованной и проводимой врагами России, марксистами-иудеями в 20-х – 30-х годах прошлого века, в ужасающей полноте раскрыты в романах «Кануны» и «Год великого перелома».

Механизмы разрушения традиционного уклада русской жизни В.И. Белов особо зримо показывает на примере своей родной деревни Тимонихи, ранее благополучной, а ныне умирающей малой родины классика современной русской литературы».

Одно замечание к книге высказала жена писателя Ольга Сергеевна. Мне неведомо, почему Василий Иванович не вычеркнул из рукописи тот абзац про трудоустройство дочери, который ей не понравился, но именно он заставил ее написать мне письмо.

«Анатолий Николаевич!

Василий Иванович с огромным трудом оставляет на книгах автографы (рука плохо слушается), потому очень редко отвечает на Ваши письма, которым он всегда очень рад. Потому простите его великодушно.

Ваша книга о нем написана талантливо, с уважением и любовью к нему как писателю и человеку.

Но строки о дочери вызвали у меня и у нее недоумение и сожаление. Почему Вы так ее невзлюбили?! Если бы Вася был здоров, уверена, что он тоже был бы весьма озадачен.

Во-первых, никто не увольнял ее из Рублевского музея. Покинула она это заведение из-за ничтожной зарплаты.

Во-вторых, тысячи людей устраиваются на работу по протекции близких и, разумеется, в наше время об этом никто не афиширует. (Конечно, мы благодарны Вам, что в этом деле Вы в какой-то мере тоже помогали).

В-третьих, а это самое главное: «ребенок» наш поздний и очень долгожданный. И хотя отец частенько ворчал на нее, но он ее очень любит. Человечек она интересный, сложный. Вы просто ее не поняли. Конечно, проблема «отцов и детей» имеет место быть. Наверное, и Вы с этим сталкивались.

Словом, Ваша талантливая книга вызвала у нас и радость, и горечь. Несмотря на все эти неприятные нюансы, я Вас благодарю за письма, которые Вы посылаете Василию Ивановичу, тем самым поддерживая его морально.

Приглашаем Вас на юбилей!

Приезжайте в любое время. Всегда радушно Вас приму.

Привет от Василия Ивановича.

Всего наилучшего Вам и Вашей семье.

Ольга Сергеевна».

Я приехал на юбилей Василия Ивановича, и прежде чем отправиться на торжества в местный театр, где меня ждал стол с президиумом, заглянул на квартиру писателя. Мне хотелось снять то недоразумение, которое подтолкнуло Ольгу Сергеевну написать письмо. Ведь я специально и послал рукопись Белову, чтобы он с полным правом мог вычеркнуть все, что нашел бы лишним или неточным. Но он сообщил, что замечаний нет… Жаль, что он не показал очерки Ольге Сергеевне. Теперь мне пришлось в торжественный день обсудить ту оплошность заново вместе с Ольгой Сергеевной и Аней. Но они, слава Богу, посчитали тот инцидент исчерпанным и маловажным. Зато Василий Иванович твердо поддержал меня: «Ничего страшного, все там соответствует действительности… Я вам говорил уже, что это наш благодетель, он тогда помог Ане».

При повторном издании книги «Хранитель русского лада» в столичном издательстве «Голос-Пресс» я не стал вносить поправку в тот абзац. Раз Василий Иванович счёл, что там все правда, то пусть она и живет. Окончательно сомневаться, стоило бы это сделать или нет, я перестал, когда прочел в газете «Вечерняя Москва» беседу с Аней, где она зачем-то признается, что у нее с отцом «взгляды на жизнь очень отличались» и он «пытался мне навязать свою жизненную философию». Меня эти слова дочери, которую отец, действительно, очень и очень любил, царапнули по сердцу. Но это не помешало мне спустя время, после смерти Василия Ивановича, вновь с друзьями заниматься по просьбе Ольги Сергеевны трудоустройством дочери писателя.

Письмо сто первое

Дорогой Анатолий Николаевич!

Ты сам виноват, расхвалил меня ты сильно. Вот и читай теперь «Невозвратные годы»… Я вынужден навязывать себя. Вот и читай, поскольку-постольку в рукописи несколько страниц не те совсем. Запутан бумагами. Ох, тяжела Мономаха шапка! Поклон Гале. Белов.

На конверте дата отправки из Вологды – 27 декабря 2005 год. Письмо написано на маленьком листке, вырванном из настольного календаря, на котором обозначено число – 30 декабря, а на обороте значится заголовок «Для заметок».

Представленная моему вниманию рукопись книги «Невозвратные годы» действительно, как сообщил Василий Иванович, содержит несколько новых страниц. Но меня заинтересовали не только они, как дополнительная аргументация к размышлениям о прожитых тяжелых временах, но и те страницы, что были поправлены и редактором, и самим автором. Любопытно было посмотреть, как Белов работает со своими текстами. Известно, что разные писатели, каждый по-своему, поправляли свои рукописные труды, одни – заново все переписывали, другие – вообще ленились что-либо поправлять, третьи – находили к сказанному более точные эпитеты и метафоры и боролись за ту стилистику, которая отвечала их характеру. К последним, судя по всему, и относился Белов.

В книге «Невозвратные годы», вышедшей в этом же 2005 году, в каком и была прислана рукопись, начало звучит так:

«Первые, еще не осмысленные впечатления, полученные в младенчестве и во время раннего детства, остаются главными на всю жизнь. Они определяют человеческую судьбу, ставят вешки слева и справа на всю последующую жизненную дорогу».

Рукопись открывается с иной мотивации:

«Читая Петра Евгеньевича Астафьева, подумалось, что его философия понятна всем русским, кроме либералов и всяких эгалитарников. Стиль, правда, тяжеловат, но, если читать внимательно, все разбираешь без словаря. Не понял я одно слово «эвдемонический» и то быстро разобрался… Хотя и потребовался словарь. Наглядный пример правильности взглядов национального нашего мыслителя – это мысли его о женщине и эстетике. Придется поведать об этом примере подробнее».

Начало мудреное, отталкивающее. Белову, видимо, самому так подумалось, и он ввернул этот этюд с чтением Петра Астафьева в середину книги. Там он воспринимается гораздо интереснее, как продолжение уже состоявшихся размышлений о земных трудах и заботах автора.

Но здесь обращает внимание и характер правки этого этюда. Я обратил внимание, что она сделана с желанием зафиксировать в литературной речи точность, образность, лиричность. В жанровой системе очерков данные изменения улучшали и стилистику, и восприятие текста.

Теперь измененный вариант носил более профессиональный оттенок:

«В связи с чтением Петра Евгеньевича Астафьева подумалось мне, что философия его истинно русская, она понятна всем, кроме либералов и всяких эгалитарников. Стиль его тяжеловат, но, если читать внимательно, все разберешь без иностранных словарей. Я не понял одно слово «эвдемонический» и то