Немцы отвернули, пошли на петлю. Мы идем параллельно, не атакуем. Они опять разворачиваются на Мурманск, и мы тоже — не пускаем фашистов. Они опять разворачиваются, и мы разворачиваемся. Таких два или три маневра сделали туда-сюда. Мы ему: «Отец, давай, чего ты тянешь? Атакуй!» И это при том, что их явно больше было! Немцы в таких случаях в атаку не шли, а нам не терпелось ринуться в бой. Кутахов пошел в атаку на группу бомбардировщиков, и его первого сбили. Он выпрыгнул. Я его сразу узнал — он высокий, худой, ноги длинные. Я вижу, под куполом человек с длинными ногами, ясно: Кутахов.

Конечно, переживал в тот момент за него. Немцы ж были сволочи. И неправду говорят, будто они рыцари были… Нет! Они добивали тех, кто на парашютах выпрыгивал. Кутахов висит на парашюте, а они заходят и стреляют. Я старался не допустить прицельной атаки, крутился вокруг него. И по мне попали. Вообще в воздушном бою, если видишь противника, он тебя не собьет. Я вам объясню почему. Для того чтобы попасть, надо взять упреждение, а это значит, враг должен закрыть капотом твой самолет и вынести прицел в точку, где предположительно будешь находиться ты в следующие несколько секунд. Если ты активно маневрируешь, то выбрать такую точку практически нереально. Тем не менее пока я крутился, мне попала одна пуля, но очень неудачно — перебила правый трос руля поворота и, как потом оказалось, пробила масляный бак. Вправо я уже не мог повернуться, но мог выполнять левый вираж и идти по прямой за счет крена.

Бой закончился. Пошли мы на аэродром на малой высоте. Только тут я почувствовал запах гари. Масло вытекло, двигатель заклинило, и он начал гореть. А высота-то маленькая: прыгать невозможно! Что делать? Хорошо, что в Заполярье в это время снега еще много. Увидел я небольшую долинку и решил садиться в нее. Причем я знал, что у меня самолет горит, и после посадки надо немедленно его покинуть. Ремни я зафиксировал, чтобы самому не убиться при ударе самолета о землю, уперся рукой в приборную доску и сажаю самолет. Сел и ничего дальше не помню. Когда пришел в себя, то находился в метрах 10—15 от самолета, который дымил, но не горел. Вот так в бессознательном состоянии отстегнул ремни, сбросил дверь и прополз эти метры.

Это был тяжелый бой. Особых побед там у нас не было. Но, с другой стороны, хотя меня и сбили фактически, эту победу немцы не могут засчитать — они же не видели, что я сбит. Вот сбитие Кутахова они могут доказать, потому что он выпрыгнул с парашютом. Так же было и с теми машинами, что мы сбивали. Подобьешь фашиста, он не дотянет, где-то упадет, но ты ведь не знаешь об этом. А могло быть и наоборот: он задымит, ты его сбитым считаешь, но он все-таки дотянет.

— Что вы можете сказать о достоинствах и недостатках «кобры»?

— Прежде всего я должен сказать, что любил этот самолет. Я только на нем стал уверенно вести воздушный бой. Конечно, и на ЛаГГ-3 я дрался и победу имел. Он был лучше, чем И-16, но не то…

Кабина, радио, обзор, управляемость «кобры» были великолепными. Из недостатков можно выделить «слабый хвост». При определенных нагрузках он скручивался. В полку хвостовое оперение всех машин укрепляли уголками.

Мощности двигателя «кобры» было недостаточно, чтобы вести бой на «вертикали». «Мессер» ее превосходил в этом маневре существенно. Кроме того, во время боя приходилось все время следить за наддувом. На наших самолетах в бою я давал газ до конца, сектор газа аж сгибается, а я все давлю. А на «кобре» этого делать было нельзя. Если я до конца дам газ, то произойдет перенаддув, повысится степень сжатия, произойдет детонация, и двигатель откажет. Поэтому на «кобре» надо было летать осторожно, все время следить за наддувом.

Вообще двигатель на «кобре» был «нежным», требовавшим хороших масел и ухода. В нем применялись посеребренные подшипники. Пока он новый, еще ничего, а после того как его отремонтировали на нашей базе, уже никуда не годный. Черт его знает, какие там подшипники ставили… Вот такие двигатели часто отказывали. Но у меня самого, к счастью, отказов двигателя не было.

Кроме того, я считаю, что 20-мм пушка на «кобре» была хуже нашей ШВАК. У последней была выше скорострельность, а это очень важная характеристика. Но будь моя воля, я бы оставил хотя бы эту 20-мм пушку, но не ставил 37-мм. Из нее стреляешь — пух-пух-пух. Допустим, я взял упреждение, выстрелил: один снаряд прошел выше, а второй, который должен был бы попасть, так поздно летит, что проходит ниже. Конечно, если из нее попал, то тут шансов у врага нет, но попасть было крайне тяжело. К тому же очень ограниченный боезапас.

— Как стреляли?

— На «кобре» стоял хороший прицел, так что стреляли мы по нему, а не «по заклепкам». Бывало, давали пристрелочную очередь из крупнокалиберных пулеметов, но сам я считал, что такая «трасса» вредна. В бою ведь важнее всего внезапность. Мы больше всего побед одерживали тогда, когда нас противник не видел. Нужно, чтобы неожиданно ты подошел и ему врезал. А некоторым летчикам не терпится стрелять. Такие дадут очередь, «трасса» летит, враг ее видит и сразу уходит. А когда трассирующих патронов в ленте нет, то ты подходишь и бьешь. Не попал — еще ближе подходишь. Во всяком случае, с моей точки зрения, так было лучше, и я просил пулеметы трассирующими не заряжать, но выполнялась моя просьба не часто.

Зато кабина в «кобре» была намного лучше, чем в ЛаГГ-3. Обзор назад и вбок был очень хороший. И самое главное, на ней была по тем временам прекрасная радиостанция. И даже радиополукомпас был. Когда ЛаГГ-3 мы получили, то не на всех были радиостанции. У ведомых был приемник, а ведущих приемник и передатчик. Что это значит в бою? Я увидел — а у меня только приемник, я ничего сказать не могу. Но это еще что. На И-16 когда летали, там вообще никакой радиостанции не было. Как, спрашивается, воевать, наводить? Нам, бывало, скажут — лети в тот район и ищи. Правда, в 1942 году, когда мы «кобры» получили, наведение с земли уже было организовано. Но локаторов было недостаточно.

В кабине был хороший бортпаек. На каждый прием пищи полагалась отдельная упаковка, в ней все парафином залито и положены продукты. Еще там была хорошая аптечка. В ней специальный шприц с обезболивающим. Тебе надо только колпачок снять, и можешь себя сразу уколоть. Перевязочные материалы были отличные. Но этим можно было воспользоваться, только если ты с самолетом сядешь. А так как это было маловероятно, летчики брали 3—4 плитки шоколада, обматывали их изолентой и прикручивали к парашюту или клали в карман. С собой брали пистолет и еще пару обойм. Ракетницу не брали. Кроме штатного «ТТ», у меня был небольшой немецкий пистолет «Маузер». Мне, к счастью, личное оружие применять не пришлось, но мы на земле в свободное время стреляли. Патронов много было.

Про то, что «кобру» было тяжело вывести из штопора, сказано много. Когда я был в 20-м гиап, при переучивании на самолет «киттихаук» летчик Купцов в зоне сорвался в штопор. Я стоял на старте, следил, как он пилотирует. Я ему командую: «Выводи, ручку отдай». Потом вижу, что самолет уже низко, кричу: «Прыгай, прыгай!» Не прыгает. За лесом самолет скрылся, и потом оттуда дым пошел — все. А это же Кольский полуостров: ни деревень, ничего нет. Только железная дорога, вдоль нее все и расположено. Быстро добраться до места падения не получилось. Вылетели туда на У-2. Нашли место падения, но поскольку местность болотистая, то машина ушла глубоко. Копались, копались, но так и не смогли определить, там летчик или нет, а парашют не нашли. Мы решили, что он погиб. Прошло два дня, нет его. Как у нас принято, устроили похороны. Мы в таких случаях брали гроб, что-нибудь клали в него и хоронили. И вот траурная процессия идет к кладбищу. Вдруг из леса появляется человек, весь в грязи, исхудавший. Спрашивает: «Кого хоронят?» Ему отвечают: «Да летчик Купцов разбился». — «А чего вы меня хороните, я еще жив». Оказывается, он выпрыгнул на малой высоте, парашют у него успел раскрыться, но он ушибся. Потом парашют собрал и пошел. Блудил по лесу два дня, никак не мог выйти на аэродром. И все-таки вышел на железную дорогу, добрался в полк. Конечно, после этого надо мной все друзья смеялись: «Расскажи, как ты Купцова хоронил!»