– Дома.

– А ты?

– В гостинице.

Чичи посмотрела на часы на ночном столике и быстро подсчитала разницу в часовых поясах.

– Ты уже переоделся?

– Пока нет.

– А поел что-нибудь?

– Заказал еду в номер. Вафли, бекон.

– Слишком плотная еда.

– Похоже, ты права. Меня как будто подташнивает, – признался Тони.

– Тебе нужно съесть что-то полегче. В мини-баре обычно есть крекеры. Пойди посмотри. И налей себе кока-колы. Без льда. Я подожду.

Тони подошел к мини-бару, порылся в ящике и налил себе кока-колы без льда.

– Я вернулся, – сказал он в трубку. – Нашел там крекеры. И колу.

– Прямо чудо.

– Да ты просто колдунья какая-то, – сказал он, хрустя крекером. – Откуда ты все знаешь? Впрочем, нет, не отвечай. – Он отпил кока-колы. – Ты меня насквозь видишь на расстоянии в три тысячи миль.

– Твой желудок скоро успокоится. А вот раненое самолюбие еще не скоро заживет.

– А от этого в мини-баре не найдется средства?

Сказав это, Тони рассмеялся, и Чичи тоже. Они хохотали так, будто репетировали сценку для выступления.

– Это было бы смешно, если бы не было частью и моей жизни, – заметила Чичи, отсмеявшись.

– Я утянул тебя за собой на самое дно, да?

На это Чичи ничего не ответила. Помолчав, сказала:

– Прими душ, переоденься в чистое и ступай домой. Забудь все случившееся.

– А если оно повторится?

– Даже «кадиллаки» рано или поздно ломаются.

– О, значит, ты считаешь меня «кадиллаком»?

– Раньше считала.

– А теперь?

– После всего, что между нами было, тебе непременно нужно узнать, сохранились ли у меня к тебе чувства? – удивилась Чичи.

– Почему бы и нет? – тихо спросил он. – Я сейчас очень ранимый. Мне пригодится любая поддержка.

– Ты женат. Для этого у тебя есть жена.

– Ясно. – Он вздохнул.

– Ты принадлежишь Доре. И она, кстати, очень милая. И отлично о тебе заботится.

– Дора тебе нравится больше, чем я, – буркнул Тони.

Чичи рассмеялась.

– Я ей благодарна. Она пошла тебе на пользу.

– Это так.

– Возможно, в следующий раз, прежде чем пригласить даму к себе в номер, ты сядешь и спросишь себя: «А зачем, собственно? Зачем, когда дома меня ждет славная женщина?»

– С чего бы я стал это делать? – не понял Тони.

– А ты попробуй. Ответ может тебя удивить.

Чичи положила трубку. Она уже давно не вспоминала Саверио Армандонаду. Почему он позвонил ей, ни с того ни с сего, и спросил, любит ли она его по-прежнему? Какое ему вообще сейчас дело до ее чувств – ему, который плевать хотел на них раньше, когда они должны были его интересовать? Чичи нашла утешение в других вещах. Как и многие женщины до нее, она наладила свою одинокую жизнь, и все шло отлично. Потеря мужа оттенила другие радости, теперь у нее более тесная связь с детьми, работа, привязанность к внукам. Она нашла способы обогатить свою жизнь без Тони.

Любовь, движимая чувством долга, – о, итальянкам это удается виртуозно. По части самопожертвования они большие мастерицы. Но любовь романтическая, дикая, пылкая, без оглядки, свободная? Этого Чичи так и не довелось испытать. Ее любовь всегда вертелась вокруг него: как бы сделать его жизнь лучше, как бы поддержать его веру в себя, как бы подтолкнуть его вперед, к успеху. А самозабвение, сюрпризы и удовлетворение бывали лишь при погружении в работу, когда она сочиняла музыку, создавала что-то из ничего и применяла свои творческие идеи – те никогда ее не подводили. Ее истинной спутницей была музыка, и музыка осталась ей верна.

Calando[103]

Чичи шла по тихим, обросшим мхом улочкам Тревизо и чувствовала себя дома. Серебристые каналы в обрамлении нежно-розовых оштукатуренных стен оказались совсем такими, как их некогда описывала ей бабушка. А сейчас Чичи была старше, чем бабушка в то время, когда она ей это рассказывала, и могла оценить всю прелесть Венето и понять бабушкину тоску по родине. Венецианская весна переливалась красками с картин Тьеполо – ярко-синим, светло-зеленым, золотым с лиловыми завитками.

Чичи несла прах сына в коробке, бережно уложенной в кожаный чемодан. Она намеревалась развеять его на полях за городом, где Леоне некогда провел лето, учась игре на скрипке. Он все собирался однажды вернуться в Венето, но погиб, не успев воплотить мечту. Прошло десять лет после смерти Леоне, и матери хотелось исполнить его волю, прежде чем это станет для нее невозможным.

Сняв номер в небольшой гостинице у подножия Доломитовых Альп, она наняла шофера для поездки за город. Ярко-зеленые поля с посевами расстилались бархатными лоскутами разных оттенков, а горные вершины цвета каменной соли сливались с небом. Тут и там вдоль дороги попадались небольшие пруды, в которых облака отражались, как в рассыпанных зеркалах.

– Fermi qui per favore[104].

Чичи взяла чемодан и вышла из автомобиля. Она пересекла поле, остановилась возле тихого пруда в окружении роскошных кипарисов, перекрестилась, открыла коробку с прахом Леоне и похоронила сына у корней старого кипариса.

Закончив, она тихо оплакала его память и все, что он потерял, но затем, завершив свою миссию и исполнив его последнюю волю, вытерла слезы и вернулась к машине.

В гостинице носильщик помог ей с багажом. Она поднялась по крыльцу и вошла в вестибюль.

– О вашем номере уже позаботились, мадам, – сообщил ей портье.

– Кто позаботился?

– Твой бывший муж, – произнес у нее за спиной знакомый голос.

– Что? – Она обернулась.

– Не мог же я позволить тебе приехать сюда одной, – улыбнулся ей Тони.

– Я уже похоронила нашего мальчика.

Тони обнял ее.

– Тогда пойдем навестим его вместе, – сказал он.

Бархат от Фортуни, знаменитого венецианского ткача, вот что нашло отклик в сердце Чичи. В салоне тканей во флорентийском районе Джудекка Чичи взяла в руки невесомый отрез шафранового оттенка с вытравленными короткими полосками цвета морской волны. Она вспомнила летние цвета пляжа в Си-Айле: желтый свет, зеленовато-голубые волны, ослепительное – даже слепящее – солнце, а когда открываешь глаза, перед ними пляшут звезды.