— Сударыня, — зачастую говорил он, — писем нет. — И спокойно уходил по своим делам, как будто не случилось ничего особенного.

— Да, сударыня, — говорил он в другой раз, — сегодня есть письма.

У нее дрожали руки, когда она пробегала глазами адреса на конвертах, но ни один из них не был написан рукою Освальда; до вечера она жестоко страдала, ночь проходила в бессоннице, а следующее утро приносило все ту же тоску, томившую ее целый день.

Под конец она стала винить в своих страданиях лорда Нельвиля: она считала, что он мог бы писать ей почаще, и укоряла его в своих письмах. Он оправдывался, и в письмах его уже не было прежней нежности, ибо, вместо того чтобы делиться с подругой своими заботами, он старался лишь рассеять ее тревоги.

Эти оттенки не ускользали от несчастной Коринны, которая день и ночь изучала каждую фразу, каждое слово в письмах Освальда и без конца их перечитывала; она искала в них ответа на свои опасения или же старалась истолковать его слова в хорошую сторону, что успокоило бы ее на несколько дней.

Подобные переживания расшатывали нервы Коринны, туманили ее мозг. Она становилась суеверной и придавала значение приметам, которые мерещатся повсюду, когда человека преследует все та же страшная мысль. Раз в неделю она ездила в Венецию, чтобы на несколько часов раньше получить письма Освальда. Так пыталась она как-нибудь облегчить муки ожидания. Через несколько недель ее начали пугать чуть ли не все предметы, попадавшиеся ей на глаза по дороге в Венецию и обратно: они казались ей призрачными воплощениями ее страхов, принимавших зловещие очертания.

Однажды, войдя в собор Святого Марка, Коринна вспомнила, как, приехав в Венецию с лордом Нельвилем, она загорелась надеждой, что прежде, чем покинуть этот город, он поведет ее в собор и обвенчается с ней; и теперь она пламенно предалась этой мечте. Она представила себе, как Освальд входит под эти своды, как он приближается к алтарю и приносит обет вечной верности Коринне. Ей чудилось, что сама она опускается на колени рядом с ним и ее чело осеняет брачный венец. Звуки органа, раздававшиеся в соборе, и свет горящих светильников придали такую яркость ее видению, что она на минуту позабыла о своих страданиях после отъезда Освальда; душа ее исполнилась умиления, и ей послышался голос любимого. Внезапно ее слух различил какое-то унылое бормотание; оглянувшись, она увидела гроб, который вносили в церковь. Коринна пошатнулась, в глазах у нее потемнело, и с этой минуты она твердо уверилась, что любовь к Освальду станет причиной ее смерти.

Прочитав врученное ему мистером Диксоном письмо отца, Освальд почувствовал себя глубоко несчастным и самым беспомощным человеком на свете. Разбить сердце Коринны или оскорбить память отца — вот какой жестокий выбор встал перед ним, и он сто раз готов был умереть, лишь бы избегнуть этого выбора. После долгих мучительных колебаний он, по своему обыкновению, склонился к тому, чтобы оттянуть решающую минуту, сказав себе, что поедет в Италию и пусть Коринна, увидя его страдания, рассудит сама, как должно поступить. Он полагал, что не вправе жениться на ней, но волен и отказаться от руки Люсиль; однако какую жизнь он мог бы вести со своей подругой? Пожертвовать для нее родиной или привезти ее в Англию, не заботясь ни о ее репутации, ни о ее дальнейшей судьбе? Терзаемый сомнениями, он наверняка вернулся бы в Венецию, если бы не прошел слух, что его полк вот-вот отправляется в морскую экспедицию; он поехал бы к Коринне, чтобы объяснить ей на словах то, о чем не решался написать.

Между тем тон его писем, естественно, изменился. Ему не хотелось писать о том, что творилось у него в душе, и он уже не мог по-прежнему говорить с ней открыто. Он решил утаить от нее, с какими трудностями пришлось ему столкнуться, добиваясь признания ее прав, и так как все же он надеялся со временем преодолеть эти препятствия, то не хотел понапрасну восстанавливать ее против мачехи. Из-за этих недомолвок его письма становились довольно краткими — в них шла речь о посторонних предметах, причем он ни словом не упоминал о своих планах на будущее; любая женщина, кроме Коринны, поняла бы, что происходило в сердце Освальда, однако страстное чувство делает человека более прозорливым и в то же время более легковерным. Можно подумать, что истина открывается любящему сердцу лишь сверхъестественным путем. Оно видит то, что сокрыто от других, и ложно истолковывает то, что для всех ясно, ибо нас возмущает мысль, что наши страдания вызваны самой обычной причиной и наше отчаяние — лишь стечением весьма заурядных обстоятельств.

Освальда сильно удручало его собственное положение и необходимость причинить горе своей возлюбленной, и в его письмах появились нотки раздражения, о причине которого он умалчивал. По какому-то странному капризу он винил Коринну в своих страданиях, как будто она не заслуживала несравненно больше сожаления, чем он; одним словом, он истомил душу своей подруги. Она уже больше не владела собой; рассудок ее мутился, ночи ее были полны зловещих сновидений, которые даже днем не рассеивались; и несчастная Коринна не могла себе представить, что эти резкие, тревожные, проникнутые горечью письма были написаны тем самым Освальдом, кого она помнила таким нежным и великодушным, и ею овладело непреодолимое желание вновь увидеться и поговорить с ним.

— Я должна услышать его голос! — вырвалось у нее. — Пусть он сам скажет мне, что это он, что он так жестоко терзает сердце той, чья малейшая печаль некогда столь живо его волновала; пусть он скажет мне это, я покорюсь своей участи. Но нет, только темная сила могла внушить ему такие речи. Нет, это не Освальд! Он не может так писать! Меня очернили в его глазах: кто-то своим коварством причинил мне такую беду!

И вот Коринна приняла решение поехать в Шотландию, если можно назвать решением болезненное желание любою ценою выйти из невыносимого положения; она никому не отважилась написать, что уезжает, она не решилась даже сказать об этом Терезине, все время надеясь, что здравый смысл заставит ее остаться. Однако ей стало легче при мысли о путешествии, которое сулило ей нечто новое, позволяло на что-то надеяться и могло рассеять ее тоску. Она ничем не могла заняться. Чтение стало для нее нестерпимым, музыка вызывала в ней мучительную дрожь, а природа, располагающая к мечтаниям, лишь растравляла ее муки. Эта некогда живая, деятельная женщина проводила целые дни в полной неподвижности; лишь смертельная бледность выдавала ее душевные муки. Она поминутно глядела на часы: ей хотелось, чтобы часы текли быстрее, но она не знала сама, зачем торопит время, которое ей ничего не приносит, кроме бессонных ночей и еще более горестных дней.

Однажды вечером, когда Коринна уже бесповоротно решила поехать в Шотландию, ей доложили, что какая-то женщина просит ее принять. По словам слуги, она была очень настойчива, и Коринна велела впустить ее. В комнату вошла женщина, обезображенная ужасной болезнью; она была вся в черном, и вуаль, насколько возможно, скрывала ее лицо от посторонних глаз. Женщина эта, столь горько обиженная природой, собирала пожертвования в пользу бедных; с достоинством и трогательной доверчивостью обратилась она к Коринне с просьбой помочь неимущим. Коринна дала ей крупную сумму и попросила помолиться за нее. Бедная женщина, давно уже примирившаяся со своею судьбой, с удивлением смотрела на эту красивую даму, полную жизни и сил, такую молодую, богатую, вызывающую восхищение, но уже сломленную горем.